Галина Щербакова - Огненный кров

Его же самого не взяли, он не был такой классный спец, как Мирон, и это было самое большое горе после пожара и сверкнувших в последний раз в дверях узеньких ступней девушки. Он присоединится к ним, создавшим братство свободных тружеников, потом.

Так вот, когда уехал Мирон, он посмотрел на себя в зеркальце — саднил какой-то прыщик. Тогда он и увидел лицо вот этого, сидящего в «коляске» инвалида. У него была такая же безнадежность и такая же ненависть в глазах. После отъезда Мирона он поклялся, что не оставит на земле ни одного из «тех» Луганских, и пусть его потом расстреляют.

Он говорил раньше об этом с Мироном. Тот ему сказал: «Я понимаю конкретную месть, но не понимаю слова всех тех . Ты уже убил Луганского, который запалил твой дом, чуть не убил мента, который обидел твою девушку, покалечил шофера за убитого сына. Молодец. Не осуждаю. Но всех тех я не понимаю. Все те разные. Там могут быть и совсем другие ребята. Там могут быть дети. Ты что — чума? Так ты можешь натворить больше беды, чем твои родственники. И знаешь — у самого большого гада на земле может родиться хороший мальчик или девочка». «Конечно, — ответил он Мирону, — это надо будет познать».

Через годы он поедет познавать. И вытащит из огня эту девочку, что сидит у него на руках. Девочку врагов. А сейчас ему надо спасать этих, своих. Когда-то спасенную им Олечку и этого бедолагу, ее сына.

— Как тебя зовут? — спросил он. — Я твой дядя Никифор.

— Я тоже Никифор.

И тут он заплакал снова. Сестра назвала сына его именем.

— Когда ты родился? — спросил он.

— В сорок седьмом, — ответила Ольга, — ты же видел меня брюхатую.

Этих слов было достаточно, чтобы слезы полились пуще. Значит, тогда, в сорок седьмом, он что-то для нее значил, если дала его имя сыну.

— Иди ко мне, — сказала Ольга девочке.

Она первая увидела, что к дому идет милиция.

— Двадцать четыре часа — и чтоб вас тут не было, — прокричал старший им через забор, и они пошли дальше, и уже там плакали дети и кричали старухи.

— А куда вас всех? — спросил он.

— В общежитие, в Малиновку, но там уже битком. Человек на человеке.

— Значит, я вовремя, — сказал он. — Где можно найти машину?

Из интернета Сима узнавала подробности трагедии возле дома молодежи. Постепенно все стихло, но она помнила сообщение: «Исчез сторож Никифор Крюков. Неизвестна также судьба младшей дочери Луганского Оли. Девочке пять лет. Следов ее не найдено. Всех, кто…» И прочее. Ее занимала фамилия Луганский, носителей фамилии Крюков — пруд пруди.

Юлия Ивановна уже очень стара, ее воспоминания, в сущности, безумны.

— Был Никифор! Был! — бормотала она. — Мальчик-извозчик. Он на Рождество привозил нам еду от Луганских. Ну, когда была эта, как ее, разверстка. Мерли, как мухи. Это же прямое дело: мрет деревня — мрет и город.

— Сколько было извозчику лет?

— Лет десять, может, двенадцать. Он был в тулупе.

— Значит, он по определению не мог быть этим Никифором. Ты же фамилию его не знаешь?

— Не царское это дело — знать фамилию извозчика.

— Тоже мне царица…

— Катя, старшая наша, шла из школы, и ей все кланялись. Я из-за этого тоже стала учительницей, — ответила та неожиданно.

— Любишь, чтоб кланялись?

— Каждый любит… Каждому нужно почтение… Если его нет, считай, нет и человека. Ты думаешь, почему марксизм-ленинизм порочен? В нем нет человека, а только класс. Без почтения к человеку, личности… Ты вон даже кошку любишь индивидуально, а не просто как мышеловку.

Сима пошла рыться в архивах. Нашла там братьев Луганских. Про одного из братьев скорописью — покинул Россию в шестнадцатом, про другого — перешел на сторону советской власти. Дальше история писалась про того, кто перешел. Участвовал, был награжден, был преданным, возглавил, навел порядок — все в смысле: настоящий коммунист. Никаких семейных подробностей. Сима давно, без тетки поняла закон именно нашего социализма: ему нужен человек, преданный до предательства всего и вся, верный до безверия в то, что не он первый на этой земле, стойкий до стояния на горле того, кто не как он сам, не преданный и стойкий. «Как в церкви Средних веков, как в инквизиции, как в безумной голове Гитлера», — думала Сима. Детская мысль, что московского Луганского убили не за деньги, а покарали (за что?), была по-журналистски очень соблазнительной, но не имела под собой фактов. Ни-ка-ких!

Она позвонила Татьяне. «Что у тебя с материалом?» Голос у той был каким-то глупо-счастливым. Оказывается, ей по фигу Луганские, освободили подозреваемого, который не мог иметь к делу никакого отношения.

— Как его фамилия?

— Скворцов. Максим Скворцов.

Нет, такой фамилии ей не попадалось.

— Нашли сторожа?

— А его никто не искал, как и девочку. Все свели на нет. Уже провели конкурс, уже и отгуляли. Ходят слухи, что жена Луганского собирается замуж.

— Через три-то месяца?

— Они, Сима, другие. Совсем другая природа. И эта природа еще долго будет иметь нас всех… Силой денег, силой власти, силой приватизированного ими закона. А нам предстоит исхитряться жить своей жизнью при них. Волки отдельно и овцы отдельно… Выживать будем каждый по отдельности.

— Мрачная мысль, Таня, но правильная. Хотя ответ на эту тезу один: овцы не выживают по определению.

На том и положили трубки.

Но Татьяна долго не могла успокоиться. Ей стало стыдно за все свои слова. Она была счастлива с человеком из этой, как она говорит, другой природы. Он умен и порядочен, он так много делает для Варьки и Укропа. Иногда ей кажется, что слово «ненавижу», которое у нее с кончика языка срывается чаще, чем надо, ему вообще неведомо. Дело не в природе или, точнее, породе, и не в деньгах, дело в беззаконии, которое накрыло страну, и все под ним как в чувале. Хотя, если честно: а был ли когда-нибудь закон? Единственное, что незыблемо, — мощь природы. Может, потому и жгут леса, и страстно хочется повернуть реки, что их красота, великая красота страны — единственная сила, живущая независимо, гордо. Кормилица, поилица, ласкательница природа, одаривая нас, одновременно молит о спасении. И где оно?

Татьяна вспомнила, как еще ребенком, споткнувшись о корягу, увидела малюсенький, едва проклюнувшийся скользкий масленок. Он был похож на мальчика-с-пальчика, и его хотелось защитить. Она тогда построила ему оградку и почему-то плакала, а когда ее нашли родители и спросили, с чего это она плачет, сказала, что ушибла коленку, а что жалко масленка-мальчика, сказать не то чтобы постеснялась — побоялась: засмеют. Как потом она себе сказала, это было первое ее столкновение с человеческим мнением, которое не пожалеет.

Куда уходят наши благородные детские слезы? Когда они перестают течь, минуя все?.. И она, взрослая женщина, поймала себя на том, что ей хочется заплакать о масленке-с-пальчике, о ветке, которую она сама сломала, уже без слез, вешая качели для Варьки. А однажды во дворе дома оказалась вся избитая, со слезящимися глазами собака, и она, Татьяна, убежала. Убежала — потому что собаку палками гнали со двора, а ей легче было скрыться, не видеть этого. Страх мнения людей был сильней жалости. И масленок в ней не вскрикнул, не напомнил о себе. Какое она имеет право судить других?.. Но в самобичевании был уже изъян, была даже неправда, хотя истории масленка и собаки были чистой правдой.