Галина Щербакова - Огненный кров

— Насколько мне известно, зачинщики этого сбора — все из-за бугра, и это они мечтают о великом замирении.

— Значит, война все-таки была?

— Война, не война… Та, старая, гражданская. Старые обиды, старые долги… Но конкретики я не знаю, кроме того, что кто-то уехал, а кто-то остался.

— Человек есть испытатель боли. Это сказал, кажется, Бродский. Как это, в сущности, несправедливо — быть испытателем боли! Знать, что ты всего-навсего подопытная мышка некоего космического, а может, даже мегакосмического изучения боли физической, моральной, душевной, классовой, боли рождения и боли смерти… А кончится защита чьей-то диссертации, и спустят человечество в слив. И напоследок еще раз зафиксируют наши последние трепыхания и конвульсии.

— Это будет еще не скоро. Есть еще много ядов, много подлости, много тщеславия, много еще чего, чтобы нас помучить на этой земле. И мы еще покувыркаемся в своей капельке счастья ли, несчастья.

Татьяна в этот момент думала о дочери, о ее капельке счастья, о том, что ей надо научить дочь обихаживать эту свою малость мира. Она вспомнила молодость. Она родилась в шестьдесят третьем. Столько, сколько сейчас Варьке, ей было в восемьдесят третьем. Пошли один за другим умирать генсеки, и было не грустно, скорей смешно. Смерть немощных стариков не предвещала перемен. И первым потрясением стал Чернобыль. Она, будучи студенткой журфака, рвалась туда посмотреть все своими глазами. Хватило ума у матери и деканата охладить горячую девчонку. Но ей в голову не могла прийти тогда мысль о счастье как о капельке, оно виделось большим, как солнце. И любовь должна была быть такой, как космический ветер. Ну и где она, та любовь? Сдуло, сдулась… Но и то, что пришло, она не назвала бы капелькой, тоже ветер, шторм, цунами. А у Максима что — капелька или?..

Так на ровном месте начинались обида и боль, и даже разочарование. Хватило ума подойти к нему и положить голову на грудь, и услышать, как сильнее начинает биться его сердце, значит, все в порядке, и пусть это будет космической капелькой любви. «Идиотка, — подумала она, — откуда во мне гигантомания? Знаю. Во мне трепыхается неистребимый совок, вскормленный кровью Магниток, ГЭС, целинных земель и прочей хрени. Строили, строили, а штаны шить не научились, а деревянные уборные по всей России как стояли, так и стоят. Бессмертный символ России и советской власти».

— Ты чего нервничаешь? — спросил Максим.

— Выключи меня из сети, у меня высокое напряжение.

И он ее выключил.

Вера Николаевна была слаба после микроинсульта. Она все время возвращалась к взрыву, пугалась и требовала немедленно звонить Татьяне. Та и так моталась к ней почти каждый день, она ждала удобного момента, чтобы рассказать матери о перемене в личной жизни, но та если и говорила, то только о «том трагическом случае».

— Как фамилия этих погибших? — спрашивала она Татьяну.

— Луганские, — отвечала Татьяна в который раз.

— Ах да! Очень знакомая фамилия. Но не помню, от кого я ее слышала. Надо бы позвонить Юлии.

Татьяна не говорила ей, что она уже звонила Юлии, не говорила и о том, что и сама звонила. Юлия знала неких Луганских из ее краев, она даже была им какой-то дальней родственницей.

Луганские — фамилия не затрепанная, не то что Ивановы и Сидоровы. Но думать, что она у одной семьи, тоже глупо. Татьяна собственными глазами читала, что где-то есть такой мэр — Луганский. Бездарно так сужать проблему взрыва. Одного корня в ней все равно нет.

Они ехали к бабушке втроем — Татьяна, Вера Николаевна и ее друг. Он не оставлял ее, и Татьяна уже не могла понять, просто ли он коллега или любовник. Она стеснялась думать на эту тему.

Заботу Андрея видел отец, но его это даже как бы устраивало. Если нечего мужику делать, пусть сопровождает. Новый зять как раз взял его на службу почти по специальности, инженером, и деньги у него теперь другие. Так что с работы не отпросишься. Не будет же он пользоваться родственными связями, не так воспитан.

Кто бы мог подумать, что присутствие мужчины и жгучая тайна взрыва питают больную женщину такими соками — куда там лекарствам. Она слышала, что многие женщины как полоумные стали писать детективы. И однажды она спросила Татьяну: «А тебе слабо?»

— Я что, мешком прибитая? Это же товар для членистоногих.

— Ну и зря. Ты хорошо пишешь. Напиши хорошо — как для умных млекопитающих.

— У меня другая профессия, мама, — отвечала Татьяна.

А Вера Николаевна назло дочери даже придумала первую фразу детектива. «В то утро жена Луганского разбила зеркальце, не ахти какое, копеечное, но настроение испортилось сразу».

Татьяна же по дороге в дом престарелых вспомнила:

— Мне бабушка рассказывала, что когда их родню раскулачивали, то рядом сожгли большой дом главного кулака. Многие из деревни у него работали, особенно в пору, когда был голод. Ты не помнишь эту историю?

— Это я тебе рассказывала, а не бабушка. Потом на месте пожарища построили клуб.

— И больше ничего? — допытывалась Татьяна.

— Во время войны, так мне рассказывали, молоденькие девчонки давали в клубе дрозда. Конечно, стыдно… С немцами. Но вот я уже старуха, и сейчас хорошо это представляю. Играет музыка, а тебе семнадцать, и ноги сами идут. Это же соки, природа. Некоторых дурочек потом выслали. А некоторые сами уехали с немцами. Почему я сейчас уехавших не сужу? Объясни, у тебя высшее образование.

— При войне другие постулаты морали. С врагом нехорошо… Но сейчас я сама так радуюсь успехам наших певцов, танцоров, ученых, которые уехали и живут как люди. Может, и те военные девчонки живут хорошо?

— Но ты же тут и не уезжаешь, — как-то то ли виновато, то ли робко сказала Вера Николаевна.

— Каждый выбирает по себе, — ответила Татьяна.

— Хорошие слова у песни, — вздохнула Вера Николаевна.

А бабушка в этот раз была плоха, просила не морочить ей голову глупыми вопросами и даже сноровилась совсем уйти («какой-то еще мужчина явился — не звали, он чей, он кто?» — об Андре). Но вдруг остановилась, лицо ее затуманилось, потом прояснилось, и она сказала другим, уже своим голосом:

— Я ведь уже сто раз говорила Тане. Тогда в пожаре погибли Луганские.

— Это-то понятно, — теперь что-то затуманилось у Веры Николаевны, и она сказала матери: — Я напишу про это детектив. Всем можно, а мне нельзя?

Они смотрели друг на друга, мать и дочь, обе не в себе, обе плохо понимающие, где они, что и как. Бабушка думала: «Она у меня совсем сбрендила. Надо сказать Тане». Подумала и тут же об этом забыла. А Вера Николаевна продолжала вторую начатую фразу детектива: «Жена Луганского, подбирая осколки зеркала, порезала палец. Кровь шла бурно, пришлось перебинтовать палец; это злило, потому что мешало делать макияж».