Батья Гур - Убийство в субботу утром

Бывает, — доктор развел руками, и от Михаэля не ускользнул этот странно беспомощный жест, — что терапевт теряет чувство соразмерности, и тогда он нуждается в новой перспективе, которую могут дать только его коллеги. Не говоря уже о том, что ему приходится постоянно выдерживать дистанцию между собой и пациентами, не давая выхода никаким личным переживаниям, чтобы у пациента была как можно большая свобода для переноса всех его фантазий на фигуру терапевта.

Михаэль запомнил всю эту речь практически наизусть. Он мог дословно процитировать ее заключение: «Я могу вас уверить, что эти две вещи — напряженное овладевание профессией на высочайшем уровне и чувство причастности к сообществу — главные причины, подвигающие молодых людей приходить в наш Институт».

Затем, в качестве забавной интерлюдии, доктор рассказал анекдотический случай.

— Во время собеседования при поступлении в Институт на стандартный вопрос «почему вы хотите стать психоаналитиком?» один кандидат ответил: потому что работа легкая, зарплата высокая и можно взять отпуск в любое время по желанию, а потом беззастенчиво улыбнулся.

Михаэль с любопытством спросил, был ли он принят.

— Прежде чем ответить, мне хотелось бы узнать, а принял ли бы такого кандидата главный инспектор Охайон? — вопросом на вопрос парировал Хильдесхаймер.

— Принял бы, — сказал Михаэль.

Почему? Потому что хоть ответ и был по-детски нахальным, но демонстрировал здоровую амбициозность и вызов.

— Я думаю, кандидат понимал, что это не тот ответ, какого от него ждут, но выразил таким образом раздражение — уж очень банальный сам вопрос.

Старик бросил на Михаэля взгляд, в котором можно было прочитать расположение.

— Так как же все-таки с ним поступили? — спросил Михаэль.

— Да, его приняли. У него были данные, позволявшие стать хорошим аналитиком. Но также было учтено то, о чем сказали вы, главный инспектор Охайон. — И, широко улыбнувшись, профессор добавил: — Мы хотели, чтобы он сам понял, как сильно ошибался.

— Коль скоро мы все равно уже перешли на банальности, — сказал Михаэль, немного поколебавшись, — мне хотелось бы задать вопрос, который вам, профессор, наверняка задавали много раз: в чем состоит разница между обычной психотерапией (о ней инспектору довелось получить некоторое представление, хотя он воздержался от упоминания об этом) и психоанализом? Я имею в виду то и другое как методы лечения. Или вся разница сводится к сидению на стуле в одном случае и лежанию на кушетке в другом?

— А что, — сухо спросил Хильдесхаймер, — такая разница вам представляется несущественной? Или, может быть, полицейское дознание, проводимое у подозреваемого дома за чашечкой кофе, — это то же самое, что допрос под лучом слепящего света в вашем, главный инспектор, кабинете?

Михаэль извинился. Он ни в коем случае не намеревался принижать технический аспект проблемы — просто хотел понять более глубокие отличия.

— А именно в этом и состоит одно из глубоких отличий, — усмехнулся Хильдесхаймер. — Во-первых, надо понимать, что не каждый, кто обращается за помощью, подходит для психоанализа. — Михаэль спросил себя, подходит ли он сам, и тут же мысленно себе выговорил за это. Тоже мне проверка на профпригодность! — Этот метод терапии требует, помимо прочего, больших ресурсов Эго по сравнению с другими методами. Во-вторых, пациент не только лежит на кушетке; он приходит на лечебные сеансы четыре раза в неделю. И здесь тоже, — профессор посмотрел на Михаэля пронизывающим взглядом, — наличествует не просто количественная разница. Эти два условия: кушетка и четыре сеанса в неделю — дают пациенту возможность пробиться к глубинным пластам собственного подсознания, вернуться к самым истокам. Сейчас я не имею возможности дать исчерпывающие разъяснения, но, если смотреть в корень, в психоанализе главным ключом и одновременно камнем преткновения является трансфер.

Трансфер, как я уже говорил, происходит тем легче, чем более «расплывчата», если угодно, фигура терапевта, а ее расплывчатость еще усилена тем, что терапевт сидит позади кушетки, где пациент его не видит, лишь ощущает его поддерживающее присутствие.

Однако вы не должны думать, что пациент может общаться с пустотой. Все разговоры о сеансах с компьютером — это чушь, которую пропагандируют те, кто не понимает главного: пациент нуждается в поддержке, опоре. Равно как и все карикатуры, изображающие аналитиков, уснувших рядом с кушеткой, — это не более чем отражение страха пациента, что терапевт бросил его одного, — закончил он без тени улыбки. — Хорошим психоанализом можно назвать тот, когда аналитику удается дать пациенту такое ощущение поддержки, которое позволит ему — именно благодаря тому, что они встречаются четыре раза в неделю, — проникнуть глубже в прошлое, вспомнить свои самые сокровенные, первичные переживания и их переосмыслить.

Прошла целая минута, прежде чем Михаэль спросил:

— А может ли пациент — как следствие трансфера — возненавидеть терапевта настолько, чтобы убить?

Хильдесхаймер в очередной раз раскурил трубку и сказал:

— Даже в замкнутой атмосфере психиатрической клиники это редкость. А психоанализ — это форма терапии, рассчитанная на относительно здоровых людей — тех, кого называют невротиками. Пациент, подвергаемый анализу, может иметь фантазии насчет убийства, но я до сих пор не слышал ни об одной реальной попытке. На самом деле в процессе психоанализа пациент скорее нанесет вред себе, чем терапевту.

Выпустив из трубки струйку дыма, он продолжал:

— К тому же вам следует помнить, что большинство пациентов Евы — люди из Института, кандидаты, поскольку тренинг-аналитиков очень мало. У нее почти не было пациентов, не имеющих отношения к Институту.

— А возможна ли такая ситуация, — спросил Михаэль, — когда аналитик узнает от пациента компрометирующую или конфиденциальную информацию и тот начинает опасаться разглашения? Он будет чувствовать себя в опасности, под угрозой…

Хильдесхаймер немного помолчал, а потом сказал:

— Как раз это и было темой Евиной лекции.

— Минутку, — перебил Михаэль. — Я хотел бы узнать кое-что о ней самой, прежде чем мы перейдем к лекции.

— Что вы желаете знать? — спросил Хильдесхаймер, отправляя содержимое выкуренной трубки в пепельницу.

— Как она пришла в Институт? Чем занималась до этого? — Михаэль чувствовал, как внутри, без всякой видимой причины, нарастает напряжение.

— Ева много лет работала психологом в службе здравоохранения. Она пришла в Институт уже в относительно немолодом возрасте. Максимальный возраст для кандидата — тридцать семь лет, а ей тогда было тридцать шесть, но ее одаренность была очевидна с самого начала. Шесть лет назад она стала тренинг-аналитиком. А еще раньше — членом ученого совета; я думал, что она возглавит совет, когда я уйду на пенсию. Я собирался уходить через месяц, и, без сомнения, ее бы избрали.