Батья Гур - Убийство в субботу утром

— Она вышла замуж за деньги, причем очень большие. И кажется, ей придется всю жизнь отрабатывать их, ублажая и обслуживая своего мужа. Он в высшей степени консервативный человек, судья. Может быть, вам приходилось слышать о нем?

Да, Михаэль о нем слышал, даже встречался с ним. Маленький, сухой, педантичный человек. И действительно предельно консервативный. Один из строжайших судей, когда-либо заседавших в округе. Он не мог себе представить эту сногсшибательную молодую женщину в одной постели с человеком, которого все называли не иначе как «Молоток», ибо он не выносил ни малейшего шума в зале суда и постоянно стучал своим молотком. И он наверняка намного старше своей жены. Михаэль с нескрываемым любопытством спросил Линдера, сколько Дине лет.

— Ага, клюнул! Что ж, не вы один. — Линдер усмехнулся. — В прошлом месяце ей исполнилось тридцать семь, и, если не брать в расчет деньги, мне тоже непонятно, что она делает с этим напыщенным ничтожеством. Но я не проводил с ней сеансов психоанализа, а она сама никогда не давала повода для разговоров на эту тему. Она прошла анализ у Самого, знаете ли, причем предложение исходило от него — она ни о чем не просила. — Затем он посмотрел на часы и сказал, что должен идти. — Пора забирать Даниэля из детского сада.

Был уже почти полдень. Джо встал, выключил обогреватель, убрал чашки и вместе с Михаэлем вышел из комнаты, направляясь к машине. Выглядел он изнуренным и подавленным.

Погруженный в свои мысли, Линдер не заметил, что на обратном пути в Русское подворье Михаэль сделал крюк, пересек всю Рехавию и проехал мимо дома Хильдесхаймера. Фургон «пежо» с задернутыми занавесками был тут; один из его людей стоял над открытым капотом, другой сидел у окна, обращенного к входной двери дома.

Когда Михаэль подъезжал к управлению, затрещало радио. Шеф его ищет, он немедленно нужен в офисе, его ждут, где он вообще пропадает, вопрошал незнакомый голос из диспетчерской. «Буду через полминуты», — ответил Михаэль. Припарковывая автомобиль возле греческой православной церкви, он обратил внимание на бледно-зеленый оттенок ее купола. Ему подумалось, что зелено-золотой цвет поблек вместе с чаяниями арабских семей, скорчившихся возле ограды, окружавшей церковь и старое каменное здание полицейского управления.

Перепрыгивая через ступеньки, он поднялся прямо в кабинет начальника управления — самый большой в здании. В приемной взял руку секретарши с явным намерением поцеловать ее, что и сделал, склонившись и сказав что-то о смелом оттенке ее нового лака для ногтей. Какая-то часть его рассудка насмешливо наблюдала за этой маленькой сценкой, достойной фильма о Джеймсе Бонде. При всей своей ироничности он всегда старался поддерживать дружеские отношения с секретаршами. Женщины в управлении питали к нему слабость. Он не давал обещаний и не обманывал — просто был мил, внимательно слушал и не забывал их рассказов. Он относился к ним по-отечески, а иногда жалел, сам не зная почему. Его отношение не было продиктовано расчетом — выражения внимания были для него естественными, однако косвенным образом это приносило ему практическую пользу. Гила, секретарь начальника, подала ему большой коричневый концерт:

— Эли Бахар оставил для вас.

Михаэль открыл конверт и достал отчет патологоанатома и записку, в которой Эли коротко излагал все, что сообщили ему судебные медики.

— У вас есть пара минут. Шеф говорит по телефону. Посидите, если хотите, — сказала Гила и сняла толстую папку со стула, стоящего рядом с ее столом.

В отчете он нашел то, что и ожидал: фотографию мертвой Нейдорф в кресле, чертеж на кальке, снимок раны крупным планом, описание угла, под которым был сделан выстрел. Он быстро проглядел отчет патологоанатома, который относил ее смерть к промежутку между семью и девятью часами утра — в желудке нашли остатки завтрака. Михаэль с отвращением просмотрел расчеты, соотносящие время смерти с содержимым желудка. Как бы то ни было, но в их абсолютную точность он не верил. Следовало принять во внимание температуру в помещении, а также положение трупа. Доклад был пересыпан медицинскими терминами, которые он научился опускать, и разными деталями относительно угла стрельбы.

Похоже, дополнительные сведения на отдельном листе были продиктованы Эли судебными медиками. На теле жертвы не найдено четких отпечатков пальцев, но на щеке и руке имелись отпечатки перчаток. Жертва, безусловно, была уже мертва, когда ей придали то положение, в котором она была найдена. На теле остались следы, свидетельствующие, что ее тащили от дверей к креслу, но никаких следов крови. В самой комнате, возле тела, была найдена голубая нить, должно быть вырванная из предмета одежды. Отчет изобиловал осторожными оговорками: «возможно», «вероятно», «предположительно». Конечно, о том, относится ли нить к убийству, ничего не говорилось. Следовало принять во внимание, что уборка в Институте проводилась только раз в неделю, по средам. На всех дверных ручках имелось множество отпечатков пальцев. Найденное в любой из комнат могло принадлежать кому угодно.

На чашке с остатками кофе, обнаруженной в кухне, были следы губной помады жертвы.

Оружие было идентифицировано, но не окончательно, как принадлежащее доктору Джо Линдеру. Пуля, извлеченная из тела жертвы, после визуального обследования признана идентичной той, что была извлечена из стены в больнице Маргоа, и пулям, оставшимся в патроннике пистолета.

Михаэль вошел в кабинет, где начальник иерусалимской полиции Ариэль Леви сидел за большим столом, читая копию отчета и просматривая фотографии с места преступления. Он ничего не сказал Михаэлю, присевшему на стул напротив, но молча стал передавать ему снимки, один за другим. Непосредственный начальник Михаэля Эммануил Шорер, глава Следственного управления Иерусалима, вошел и сел рядом. Михаэль протянул ему коричневый конверт, и тот начал изучать содержимое.

Суперинтендант Эммануил Шорер вот-вот ожидал повышения, и говорили, что об этом объявят в течение пары месяцев. Михаэль Охайон являлся очевидным кандидатом на его должность: об этом также уверенно говорилось в кулуарах Русского подворья. С самого начала между ними возникли симпатия и взаимопонимание. Михаэль любил Шорера и восхищался им, несмотря на грубые манеры и несдержанность на язык. «Под его слоновьей внешностью, — сказал он однажды пожаловавшейся ему Цилле, — скрывается чуткая душа. Придет время — и ты это поймешь».

Сам он убедился в этом еще восемь лет назад. Это случилось во время его первого расследования. Будучи членом команды, возглавляемой Шорером, он попался в ловушку ложного алиби, и в результате расследование затянулось намного дольше, чем следовало. Шорер удостоил его долгой беседы и под конец сказал, что в жизни бывают моменты, когда лучше верить роду человеческому, чем подозревать его во всех грехах. Но следует различать требования профессии и личные принципы и действовать порой вопреки естественным порывам, «подвергая самой внимательной проверке именно то, что кажется наиболее достоверным». Он не вынес ему взыскания, а терпеливо описал всю мучительно длинную цепочку расследования, без которой не добьешься успеха.