Батья Гур - Убийство в субботу утром

Нава вновь начала молча всхлипывать, слезы потекли по ее щекам. Она вытерла их тыльной стороной руки, прежде чем Гиллель заметил ее состояние и принес ей пачку салфеток из кухни.

Михаэль не знал, с чего начать. Хильдесхаймер не упоминал ни о каком Париже. Знал и скрывал? Но зачем, ради всего святого?

Возможно ли, чтобы Ева не сказала старику? Но она ведь, кажется, летела обратно в Израиль вместе с Гиллелем? Он сам спрашивал Гиллеля в день убийства, и тот ясно сказал, что они летели одним рейсом, обсуждали подготовку к совещанию директоров и все такое…

— Вы же летели обратно вместе?

Да, разумеется; он уже говорил об этом главному инспектору в субботу, когда они сидели около палаты интенсивной терапии.

— Но как это возможно? — в замешательстве спросил Михаэль.

— Что значит как? Рейсом из Парижа, разумеется. Я улетел в Париж на следующий день после Евы, — сказал Гиллель.

— А почему вы не рассказали мне об этом в субботу? — подозрительно осведомился Михаэль.

— Я думал, вы знаете… Ну, и не предполагал, что это важно… Да откуда я знаю почему!

Михаэль быстро прокрутил в уме новые сведения. Ева Нейдорф встречалась в Париже с коллегой, она летела обратно в Израиль вместе с зятем рейсом из Парижа, а не из Нью-Йорка и не упомянула Хильдесхаймеру об этой встрече и остановке в Париже.

Он предложил Гиллелю снова рассказать ему о полете.

— Вчера должно было состояться ежегодное заседание совета директоров. Это важная встреча. — Гиллель украдкой глянул на жену и шурина, смотрящих прямо перед собой, но явно внимательно слушающих. — Я должен был ее подготовить. Она не владела информацией. Дома мы не могли поговорить — ребенок плакал, она была занята лекцией, у нас просто не было возможности, — и мы решили все обсудить в самолете. Я взял билет на транзитный рейс в Израиль через Париж, а Ева — прямо на Париж. Мы все устроили заранее, я заказал все для нас обоих. Из Парижа мы летели вместе. С той своей коллегой она встречалась, сказала, что встреча была очень серьезная. Выглядела она слегка напряженно, но это все, что я могу сказать. Не знаю, о чем была лекция и в чем заключалась проблема.

Михаэль вопросительно посмотрел на Наву — та покачала головой. Она даже не знала, зачем мать летала в Париж. Думала, просто для развлечения. Она только что родила и вообще об этом не думала. В глазах Навы опять засверкали слезинки. Она знает эту француженку-психоаналитика, но имени не помнит, оно трудное, не выговоришь.

Нимрода вдруг осенило.

— Катрин-Луиза Дюбонне, — уверенно произнес он, выговаривая раздельно каждый слог. Это имя явно произвело на него глубокое впечатление.

Да, согласились Гиллель и Нава, именно о ней шла речь. Обнаружилось, что Нава встречалась с ней много лет назад, когда та останавливалась у них во время конференции, проходившей в Институте.

— Тогда мне казалось, что она старше меня на тысячу лет — старая-престарая, с шапкой белых как снег волос. Я не говорила с ней, потому что совсем не знала французского, да и английского, впрочем, тоже.

Нава говорила низким голосом, слова прерывались всхлипываниями.

Нимрод, однако, утверждал, что вряд ли она была намного старше их матери.

— Они потом переписывались, — сказал он. — Я знаю это из-за марок. Я тогда был еще мальчишкой и собирал марки.

— «Тогда» — это когда? — с нетерпением спросил Михаэль.

Нимрод прикинул в уме и ответил:

— В первый раз я видел ее девять лет назад. После она останавливалась у нас еще дважды, оба раза во время конференций. В последний раз приезжала два года назад и снова привозила мне марки, хотя я уже забросил коллекцию и служил в армии.

Гиллель вышел из комнаты. Через пару минут он вернулся, сказал, что малыш спит, и протянул Михаэлю записку с именем и парижским номером телефона. Михаэль повернулся к Наве и спросил, были ли ее мать с француженкой близкими друзьями.

Нимрод опередил сестру:

— Не ближе, чем со всеми остальными. Она звала ее Кати. Не думаю, чтобы у матери были близкие подруги; она была не из тех, кто любит интимную болтовню по телефону. Но она, должно быть, была привязана к этой женщине, а однажды сказала мне, что глубоко уважает ее.

Нава бросила на брата извиняющий взгляд и возразила, что, хотя их мать и была довольно замкнутой, конечно же, у нее были друзья.

— И кто же? Приведи хоть один пример, — запальчиво воскликнул Нимрод, но тут же поспешно сказал: — Не важно, не обращайте внимания.

Однако Михаэль считал, что это как раз стоит внимания. Нава хранила молчание, Нимрод ушел в себя, и тогда Гиллель пояснил:

— О личной жизни Евы известно мало, она была замкнутым человеком, но всегда отзывалась о француженке как о «друге, которому она может доверять». Я в точности помню эти слова, поскольку странно было слышать такое из уст Евы.

Почему она не поговорила с Хильдесхаймером? — вновь спросил себя Михаэль и вслух поинтересовался, каковы были ее отношения со старым психоаналитиком.

В первый раз все трое заулыбались; даже Нимрод поднял голову, и губы его тронула улыбка.

— Вы ведь его видели? — пожалуй, излишне любопытно поинтересовался он. — Потрясающий старик, правда?

Улыбка придала его лицу детски наивное выражение.

Гиллель извиняющимся тоном произнес, что встречался с Хильдесхаймером лишь несколько раз, но тот показался ему «грандиозной личностью», и улыбка исчезла с лица Нимрода так же внезапно, как появилась.

Нава сказала, что у них с матерью были теплые, близкие отношения.

— Он самый близкий для нее человек — то есть был, я имела в виду. — Опять слезы в глазах. — Я относилась к нему как к члену семьи, — сказала она сдавленным голосом, кутаясь в широкий бесформенный халат.

Она вовсе не хорошенькая, подумал Михаэль, даже совсем некрасивая; ему припомнился ее вскрик у открытой могилы. Как, интересно, она чувствовала себя рядом с красавицей матерью, как они уживались вместе, что Ева Нейдорф с ее утонченным эстетическим восприятием думала о невыразительной внешности дочери? Свои темные волосы она безжалостно зачесывала за уши и любой выскользнувший завиток тут же машинально возвращала на место.

Вслух он спросил об отношениях Нейдорф с коллегами по Институту. Все трое, каждый по-своему, стали утверждать, что ее обожал каждый.

— Если вы ищете врагов, как у вас там принято, — сказал Гиллель, — тех, кто жаждал причинить ей вред, то не найдете никого. Она за всю жизнь и мухи не обидела, никто не желал ей плохого, — он понял, как нелепо звучат его слова, и быстро добавил: — До сих пор, во всяком случае, я не знал ни единого человека, который желал бы ей зла.

Он аккуратно поправил очки.

Михаэль осторожно спросил, не станут ли они возражать против осмотра их чикагского дома.