Алена Алтунина - Крыса и Алиса

— Я и не думала, есть очень хочется.

— Вот и чудненько! Может, еще кусочек грудки вареной?

— Да, я согласна и на грудку.

Она вышла и вернулась с едой на подносе. Я набросилась на еду — никогда у меня еще не было такого аппетита. Галина любовалась моей невоздержанностью, потом неожиданно заявила:

— Бог вам послал надежного мужика!

— Вы о Федоре?

— Да, о нем. С таким не страшно ни в огонь, ни в воду! Выходите за него замуж, с ним не пропадете!

— Так я же еще замужем, да и он не предлагал.

— Как Кока найдется, так сразу же с ним разводитесь, он, конечно, начнет слюни пускать, вы на это не смотрите, мы знаем, чего он стоит.

— Вы к нему несправедливы.

— Это я еще себя сдерживаю, чтобы плохими словами о нем не говорить. Только вы его воспринимаете как нормального человека, а он лодырь, тунеядец и захребетник, не было от него толку и не будет. Вот Федор Иванович — другое дело! Как он переживал за вас, места себе не находил. Вон, даже радионяню заставил меня купить, чтобы наблюдать за вами каждую минуту, как с дитем малым возился. На руках сюда принес, когда вы вдоволь нарисовались, с ложечки водой вас поил и лежал рядом, как верный пес. Даже меня растрогал.

— А кто мне подавал краски?

— Он. Все время под мастерской сидел, пока вы там творили. Вы когда первый раз что-то потребовали, он растерялся, а потом положил рядом с собой запасы краски и планшетник. В интернете сверялся с названием красок и вам подавал. В общем, справился на «пятерку».

— Кока тоже это делал!

— Только это и делал, — поправила она меня, — а больше ничего. Все, отдыхайте, потом будем вещи собирать, я уже немного сложила.

Сытая, радостная от слов Галины, я смогла уснуть. Меня разбудило какое-то движение в комнате. Это дядя Веня рассматривал картину, при этом он приседал, разводил руки и складывал их, как будто молился.

— Ну, как вам? — спросила я.

— Аличка, моя ты детка! Что же с тобой такое произошло, что ты столько скорби и грусти излила в этом полотне.

Надо же, Федор тоже говорил о грусти.

— Ничего не произошло, просто было такое состояние души.

— Надеюсь, не Кока тому виной?

— Конечно, нет!

Зачем дяде Вене знать о моих переживаниях.

— Я так и знал, что ты «сорвалась», чувствовал, что Галина что-то от меня скрывает, и оказался прав. Как ты себя чувствуешь? Сможешь лететь?

— Да, конечно, я до завтра восстановлюсь — и в полет! — бодро сказала я. — Тем более в самолете отосплюсь, и буду совсем в форме.

— Эту картину, нужно тоже забрать, она вызовет экстаз. Шедеврально! Это я новое слово подхватил у молодежи, но как тут скажешь иначе? Ты согласна ее продать? Думаю, получим за нее очень приличные деньги.

— Да, только сфотографируйте ее.

— Как обычно, и занесу в каталог твоих работ. Придется везти картину в ручной клади — остальные я уже переправил спецбагажом. И придумай ей название!

Я кивнула.

— Особо не утруждай себя сборами, приедем — купим тебе все новое. Нужно подчеркнуть твой нынешний образ. Ты, главное, соберись с духом.

— Дядя Веня, думаю, все пройдет хорошо, — подбодрила я его.

— Несомненно! — заверил он меня.

Дядя Веня уехал абсолютно счастливым, забрав с собой картину. Он был самым преданным почитателем моих картин, почти всегда восторгался ими и считал их гениальными. Для творческого человека нет ничего лучше, чем когда твоя работа вызывает чувства, которые ты втайне надеешься вызвать у людей — а уж дядя Веня не скупился на похвалу. Также он был поглощен делом, которым занимался — продвижением моего творчества. Он часто говорил, что благодаря мне живет полноценной жизнью и забывает о своем возрасте, что в свои шестьдесят семь лет ему некогда стареть, он для этого слишком занят. Раньше он работал в патентном бюро и с трудом выносил это занятие, а когда я начала активно писать, ушел на вольные хлеба, став моим агентом. Он старательно изучал спрос на картины, вникал в тонкости их оценок, в правила транспортировки и в таможенные вопросы, в налоги и пошлины; налаживал контакты с устроителями выставок и аукционов. В общем, он очень серьезно подошел к своим обязанностям, поэтому сильно преуспел в этом деле, оброс многочисленными связями и знакомствами. От этого он чувствовал свою значимость, незаменимость и полноту жизни. У меня самой никогда бы не хватило сноровки так раскрутиться — я умею лишь творить. Если бы не дядя Веня, я бы так и оставалась скромным, неизвестным и, естественно, бедным художником. Поэтому на деловой почве мы были взаимно благодарны друг другу, а еще любили друг друга, как родные люди.

Утром дядя Веня заехал за мной, и мы отправились в «Шереметьево». Регистрацию прошли быстро, багаж взяли с собой в самолет — и вот уже мы летим в Нью-Йорк. Лететь предстояло долго, тринадцать часов. Обычно перелет выматывал меня, сейчас же я настроилась на раздумья и систематизацию сведений о Кэт. Я укрылась пледом, положила под голову подушку и сделала вид, что сплю. Итак, пользуясь случаем, необходимо выяснить, почему в письме, пришедшем в интернат, не указывалась причина смерти Маши, как она погибла, почему власти попытались скрыть этот факт. Самым важным моим багажом были это письмо и ксерокопия адреса, где проживали приемные родители Маши Костровой. Я надеялась разыскать их и узнать подробности гибели Маши, а также узнать, почему они не захотели забрать Кэт. Нужно это проделать тайком от дяди Вени, а это будет непросто. Надеюсь, Майкл мне поможет. Майкл был американцем русского происхождения: родители эмигрировали в США еще до его рождения. В семье говорили на двух языках, поэтому он с детства в совершенстве владел и русским, и английским. Его родители были давними знакомыми Вениамина Петровича, а Майкл был незаменим для нас в наших поездках в Соединенные Штаты Америки. Он мало походил на русского парня, а был типичный американбой — сказывалась среда, в которой он вырос. Он был высокого роста, стройный, поджарый, с прямыми русыми волосами до плеч, с симпатичным интеллигентным улыбчивым лицом. Его жесты были размеренны, слова взвешены и тщательно подобраны, за улыбкой трудно было разгадать истинные эмоции. Поначалу «американская» улыбка очень нравится русским людям: складывается впечатление, что тебе рады, что к тебе относятся тепло и приветливо. Позднее начинаешь понимать, что это лишь гримаса, за которой ничего не стоит, что она лишь позволяет скрыть истинные эмоции, поэтому начинает утомлять, а иногда и раздражать. Просто здесь не принято открыть проявлять чувства и жаловаться на проблемы — все должно быть о’кей хотя бы внешне. Майкл мне нравился: он был умен, хорошо воспитан, знал нашу культуру, но эта извечная улыбка с сияющими белоснежными зубами вызывала ощущение неискренности и фальши, хотя таковой и не являлась, и отталкивала.