Елена Селиванова - Трагедия в доме № 49

…Сгорбился отец. Ночами не спит. Все думает, а не лучше ли было не заигрывать с парнем, не бояться, что он уйдет к родной матери, а по-взрослому поговорить:

— Разве тебе, Володя, в нашей семье плохо жилось? Разве хоть раз мы поступили с тобой несправедливо? Или ты одет, обут был хуже других? Если плохо тебе у нас и мы для тебя чужие, иди к родным! Но раз и навсегда определи, где твой дом. У человека должен быть один дом.

Больно, если бы сын ушел, зато не находился бы вторично на скамье подсудимых в свои семнадцать лет.

Утро пришло веселым. В раскрытое окно ворвалось солнце, и ветер заиграл с тюлевой шторкой.

Настроение в семье Малиных было приподнятым: Раиса Ивановна готовилась к предстоящему концерту в клубе, где она много лет была руководителем художественной самодеятельности. Михаил Петрович подшучивал над женой, уверяя, что сегодня ей не 56 лет, а два раза по 28 и что румянец у нее не обычный, а такой, как сорок лет назад, когда они встретились впервые.

— Вам телеграмма! — раздался голос с лестницы.

И не успела девушка-почтальон показать, где надо расписаться, как будто плетью повисли руки женщины, подкосились ноги. Рухнув на пол, вскрикнула:

— Женя! Доченька!

Собрались соседи. Из рук в руки стал переходить бланк со словами:

«Умерла Женя похороны 27 Галя».

Трудно дважды пережить подобное горе. Когда погиб сын летчик, Михаил Петрович, долго успокаивая жену, еще мог найти слова утешения. Но что он мог сказать ей, потерявшей единственную дочь, сейчас?

Много людей отозвались на беду Малиных. Кто-то сбегал на работу и оформил им отпуск, кто-то долго звонил на вокзал, договариваясь о билетах на первый поезд, кто-то дал телеграмму-молнию из Караганды в Челябинск, чтобы задержали похороны до приезда родителей. Телеграмму эту получила… сама Женя, со дня на день ожидавшая первого ребенка. Забыв о строгом предупреждении врачей не уходить далеко от дома, она обошла всех родных и знакомых, чтобы выяснить, кто умер. И невдомек ей было, что чья-то злая рука похоронила при жизни ее, Женю.

Когда она увидела постаревших и осунувшихся родителей и поняла, кого они приехали хоронить, то забилась в тяжелом приступе. Врачи едва привели ее в чувство.

Кто мог так «подшутить» над беременной женщиной, надругаться над ее родителями? Почему, во имя чего?

Прокуратура установила, что телеграмму дала не «Галя», а Зинаида Карагина, подписавшаяся чужим именем. Познакомившись с заключением графической экспертизы, она не стала отпираться. Да, это она послала ложную телеграмму. Да, она знала, что родители, конечно, приедут из Казахстана на Урал на «похороны» дочери. Знала, что причинит им горе. И говорит об этом хладнокровно. В прищуренных, глазах — злоба.

— Что я вам сделала плохого? — спросила ее Раиса Ивановна.

— Ничего, — отрывисто отвечает Карагина. — Но вы не волнуйтесь! За ваши билеты я как-нибудь рассчитаюсь, если суд присудит. Однако учтите, что платить я не обязана, так как в телеграмме нет слова «Приезжайте». Ну, а если вы будете настаивать, чтобы меня судили в уголовном порядке, то и пяти рублей не получите! Понятно?

Деньги? Да разве в них дело? Деньги можно вернуть, а кто излечит травму, причиненную безжалостным, бездушным человеком?

— И все-таки почему вы так поступили? — спросил прокурор.

— Я просто разозлилась и решила отомстить. Я такая по натуре, что всем мщу! — с вызовом заявила Карагина.

— За что же вы мне мстите? — вырвалось у Жени.

— Подумай и вспомни! Тебе что, трудно было привезти костюм для моей дочери? Или боялась, что я тебе денег не отдам?

— Но я же не обещала… Да и денег свободных у меня не было.

— Обещала — не обещала… Какое это имеет теперь значение? В следующий раз будешь обещать, — процедила сквозь зубы Зинаида.

Непостижимо, что столь ничтожная причина могла породить такую дикую злобу. И тогда сослуживцы Карагиной вспомнили: замкнутой была Зинаида, никогда общей радости не радовалась, чужой беде не сочувствовала. Всегда завидовала успеху других.

Коллектив цеха, где работала подсудимая, направил в суд общественного обвинителя.

— Нельзя прощать подлости, — сказал он, обращаясь к судьям. — Человек, посягнувший на наши нравственные устои, должен нести строгое наказание.

…Подсудимая отказалась от последнего слова. Что она могла сказать? Подлости нет оправдания.

За окном шумел ветер. На соседнем балконе стучали о перила привязанные к санкам лыжные палки.

Ноет плечо, болят суставы ног. Лечь спать? Может, как в прошлую ночь, приснится Димка. Не тот, что стоял бритый перед судьями. А давнишний Димка, что, прибежав из школы, швырял портфель, хватал лыжи и до вечера уходил с мальчишками в лес. Возвращался румяный, весь в снегу, и еще с порога кричал:

— Батя! Есть давай! Мы сейчас с Витькой в кино пойдем.

— А уроки?

— Чего ты опять с уроками? Я в классе все запоминаю.

— А стихи?

— Перед сном выучу.

Вернувшись из кинотеатра, он дважды вслух прочел стихотворение и вытащил из-под подушки толстую потрепанную книгу.

— Думаешь, дам до утра читать?

— Да я только часик один почитаю, честное пионерское!

— Знаю я твой часик с гаком!

Иван Васильевич задергивает шторку на окне и гасит свет, ловя себя на том, что разговаривает сам с собой.

…И нет сейчас с ним Димки. Только ветер шумит за окном, да стучат проклятые палки. Сколько раз просил Витькиного отца убрать их с балкона. Да этому пьянице хоть говори, хоть не говори. И сынок-дылда весь в отца.

Права была жена-покойница, когда даже на порог Витьку не пускала. А умерла, отбился Дима от рук. Особенно, когда в доме появилась мачеха.

— Уроки? Ты их сам учи с молодой женой, а мне они осточертели! Работать на завод с Витькой пойду, чтобы твой хлеб не есть!

— Тебя кто хлебом-то попрекает?

Не выдержал отец, схватился за ремень, а сын за дверь, да так ею хлопнул, что штукатурка полетела. Больше домой не появлялся.

А вскоре Димку и Витьку судили. Первого за убийство в драке, второго за изготовление финского ножа. Спрашивали на суде Ивана Васильевича, как сын дошел до такой жизни. Развел он руками: мол, ума не приложу.

На свидании наказывал строго-настрого:

— Работай получше! Зубоскаль поменьше! Чего ты на всех обозлился? Дома мачеха тебе мешала. Радуйся теперь! Ушла. Один как бобыль живу. Заболею — некому стакана воды подать.

— Сижу-то я за Витьку. Это он убил, а я лишь драку разнимал да его нож из раны вынул.

— Почему на суде об этом не сказал?

— Витьку пожалел. Он говорил: «Ты шкет. Тебе больше десятки не дадут, а меня могут в расход пустить!»

— Значит, пожалел?