Елена Селиванова - Без белых роз

На работе ругали его:

— Да ты что? Свет, что ли, клином сошелся на твоей вертихвостке? Ты моли бога, что отделался от нее легко. Горе-то не у тебя, что она ушла, а горе тому, к которому пришла. Месяц-другой — и ему рога наставит.

— Не наставит… Она его любит! — заступился Сергей за жену.

— Сергей Иванович! — крикнула секретарша. — Вас к телефону!

Сердце у него забилось. Может, она… Звонила не она, а ее отец:

— Сергей! Ты что на меня, дружок, сердишься, что ли? Почему не заходишь? Давай в выходной на зайца сходим, а?

— Можно, да вот только ружье барахлит.

— А ты приноси, я посмотрю, и в субботу мы с тобой пару зайчишек Ниночке на дошку принесем. Она о тебе соскучилась. Как только дверью стукнут, со всего духа бежит: «Папа плисол! Плисол папа!» Приходи, ладно!

— Ладно, если выберусь, — пообещал Сергей.

Он подошел к чертежной доске, присел. Уставился в одну точку, да так и просидел до конца рабочего дня. Медленно убрал чертеж. Закрыл шкаф. Отдал ключ от кабинета уборщице тете Нюре и пошел домой. Заниматься в институте уже не было сил.

Мать встретила новостью:

— Любкина мать приходила. Выпивши немножко. Говорит, почему Сергей не приходит. Ниночка-то тоскует так, что сердце разрывается. Только и разговора: «Где папа? А баба та, моя баба, где?»

— А ты ей что сказала?

— Сказала, чтобы трезвой приходила.

— Зачем так резко? Она-то в чем виновата?

— А у тебя все не виноваты! Давай, беги снова! Обрадовался, что позвали… Ты ведь не волчица, чтобы тебя ребенком приманивать.

Ночью побрел Сергей к Любиному дому, заглянул в окно. Люба в одной сорочке накручивала бигуди. В трусах и майке, мурлыча что-то под нос, с одеялом в руках прошел из одной комнаты в другую Рустам.

В голове застучало… Как открыл дверь, как произвел один за другим три выстрела из охотничьего ружья — не помнит. Даже последнего крика жены не слышал. Опомнился на полу, закрученный в одеяло.

…А потом был суд и — лагерь за колючей проволокой. Очень боялся сойти с ума. Лучше бы расстреляли, чем эти давящие на голову думы, чем бессонные ночи и редкие тяжелые сны. Стоит закрыть глаза, как приходит она, Любка, не та, что ругалась с ним до исступления по ночам, а та, что сидела в последний вечер своей жизни с другим. Сидела такая счастливая, а то накручивала бигуди в одной сорочке, что он привез ей, когда в последний раз ездил в командировку в Москву. И дочка снилась, как он ее на руках нес из родильного дома. Люба потом еще упрекала:

— Жмот! Не мог на такси приехать.

Тогда они еще на очереди стояли за машиной «Москвич».

Прошло шесть лет. Он вернулся домой. Глазам не поверил, какой в Челябинске выстроен вокзал, Дворец спорта, бассейн. А рядом с их полуразвалившимся домом стоял девятиэтажный. Еще незаселенный, но готовый встретить жильцов.

— Такой город стал, что и уезжать жалко! — вздохнул Сергей.

— Что ты, Сереженька, куда же мы поедем отсюда! — запричитала мать, гладя седую голову сына. — Здесь могила отца, да и с завода уже два раза приходили, о тебе спрашивали. Говорят, возьмут тебя снова в конструкторский отдел, только пониже должность дадут. Да уж, бог с ними, лишь бы взяли… И дом наш снесут, а квартиру мне обещали в этом доме. Только вот я не соглашаюсь на девятый этаж, хоть и лифт будет работать. С такой-то высоты голова закружится в окно смотреть. Привычная я к земле.

— А как в глаза людям смотреть буду? Вдруг встречу дочь?

— Ну, что теперь-то об этом думать? Раньше надо было. Машину ты сватам отдал, алименты с тебя все эти годы взыскивали…

— Эх, мама, разве в этом дело? А ты дочку-то видела? Большая, наверно, стала, в третьем классе…

— В четвертом уже. Когда выборы были, я в ее школу заходила, с учительницей разговаривала. Ничего, говорит, хорошая девочка растет. Думает, что дед с бабкой — родители.

— Я ей каждый праздник открытку посылал. Только не подписывался никак. Больше всего на свете боюсь разговора с ней. Что могу сказать? Если узнает, то с ненавистью будет смотреть… Хоть бы одним глазком на нее взглянуть, только чтобы она не знала.

…Давно переехали они на девятый этаж. Давно работает он на другом заводе. А нет-нет, его можно встретить возле школы. Зайти не решается. Раздался звонок. Замерло сердце. Выскочили мальчишки с портфелями. За ними девочки с косичками, с бантиками, а среди них, наверно, и она, Ниночка. Если б она была похожа на мать, он бы сразу узнал. Мать-то красивая была, черноглазая, брови — вразлет. А ведь когда он Ниночку еще на руках носил, все говорили: «Вылитая отец — дочка!»

После допроса Юрия отвезли в следственный изолятор. Объяснили правила режима: это нельзя, этого тоже нельзя… Его душили слезы. Дожил! Такого унижения он никогда не испытывал.

Отец, капитан дальнего плавания, твердил ему: «Главное — фамильную честь высоко неси! Никому не давай ее пачкать!»

Ему вдруг вспомнился их дом в приморском городе, уютная четырехкомнатная квартира. Вся стена его комнаты была увешана грамотами — за учебу, за спорт. Семнадцать штук — в одинаковых изящных рамочках, а в центре — Почетная грамота за первое место в конкурсе. За эту награду отец привез ему из Японии магнитофон и фотоаппарат. Преподнес неожиданно для всех в день Юриного семнадцатилетия, когда гости сели за стол. Только мать все испортила. С грустной улыбкой покачала головой:

— А не рано ли, отец, такие дорогие подарки дарить? Без того слишком нос задирает перед товарищами — все у него «серости» да «тупицы»… Зазнается Юрка совсем…

Его словно кипятком ошпарило. При гостях! В день рождения! Он выбежал из комнаты: «Не надо мне ничего! Будет попрекать каждый день…»

Отец вернул именинника за стол и, жестко поглядев на мать, сказал веско и отчетливо, обращаясь к гостям:

— Рос я безотцовщиной. Отец с фронта не вернулся. Страшно завидовал тем, у кого отцы были. Вот и хочу, чтобы сыновья мои чувствовали, что такое родитель. Тем более дома редко бываю. А что касается «тупиц» и «серостей», — он опять строго взглянул на жену, — к сожалению, их немало вокруг нас. Что же, перед каждым шапку ломать? Не-е-ет, мать! — снисходительно-ласково обнял он ее. — Что ни говори, а сын у нас — голова.

«Что же было потом, после дня рождения?» — вспоминал Юрий.

На следующий вечер по телевизору транслировали футбол.

— Завтра рано всем вставать, а у брата еще и сочинение…

— Ну и пусть себе спит, — огрызнулся на мать Юрка.

— Пусть Юрий смотрит! Он же спортсмен, ему это надо, — заступился отец.

Мать сорвалась:

— Делайте что хотите! Надоел мне этот вундеркинд до чертиков! Стыдно в школу показываться…

Телевизор все-таки выключили. Обиженный и злой, Юрий уткнулся головой в подушку, но в приоткрытую дверь из соседней комнаты доносились обрывки фраз. Мать, время от времени всхлипывая, стучала пузырьком о стакан: капала свой корвалол… Юрий догадывался: рассказывала отцу о конфликте, который произошел у него в спортивной школе. При первом же поражении хоккейной команды он, ведущий игрок, центр нападения, заявил при всех, что не намерен больше играть с этими «бездарями». Тренер, много лет гордившийся своим воспитанником, перворазрядником, кандидатом в мастера, молча подошел и дал ему пощечину…