Наталья Андреева - МоLох

Ося внимательно посмотрел на него и полез в карман:

— На-ка, Андрюша. Выпей таблеточку.

— Убери! — Бобров резко оттолкнул его руку, и таблетка покатилась по полу. Ее никто не стал поднимать. — Что за дрянь ты мне все время подсовываешь?

— Это не дрянь, а лекарство, — ласково сказал Гольдман. — Тебя вон, трясет. И волосы постоянно лапаешь. Не к добру это, Андрюша.

— Да, трясет! Потому что мне тяжело и гадко, Ося. Главное мне гадко оттого, что я, как и все, пресмыкаюсь перед Квашниным. Что я торчу в этом Чацке, который ненавижу, в этом чертовом банке, провались он, — в сердцах сказал Бобров. — Ося, я трус. Жалкий трус. Я каждый день себя спрашиваю: что ты делаешь? Кому ты приносишь пользу? А я ведь умный мужик. Я такие схемы могу проворачивать, — он осекся, потом горько сказал: — Опять-таки, криминальные схемы, которые обогащают людей, типа Квашнина. Что ты можешь после этого обо мне думать? Я понимаю, почему ты хочешь оглушить мое сознание наркотиками. Чтобы моя совесть спала. Чтобы я не мучился так.

— Андрюша, это смешно. С тех пор, как стоит мир, все вперед движется брюхом. Колесницу прогресса толкает голод. Не ты первый, не ты последний. Разве у тебя был выбор? Либо в Чацк, либо на улицу. Работы сейчас нет. С твоей репутацией ты бы устроился в Москве только дворником.

— И дворником бы не устроился, — горько сказал Бобров. — Там своя мафия. Все разбились на сообщества, если ты не примкнул к какому-нибудь клану, не попал в обойму, значит, ты одиночка, и ты обречен.

— Ну и о чем речь?

— О стыде, Гольдман, — резко сказал Бобров. — Ведь я даже не пытался возражать. Не потребовал свое. Утерся и уполз в Чацк. Я не боец. Не мужик.

— Точно: истеришь, как баба, — резко сказал Гольдман. — Надо приспосабливаться. А как жить иначе? Во всякой профессии есть свои скользкие пунктики. Взять нас, докторов. Ты думаешь, у нас все хорошо, все прозрачно? Да мы ведь дальше хирургии ничего не знаем. Если болит, а диагноз не ясен — отрезать все на хрен. Мы выдумываем лекарства, забывая, что из тысячи нет и двух сколь-нибудь похожих организмов. Надо учитывать наследственность, условия проживания, режим, по которому живет пациент. А мы разве вникаем во все эти вопросы? В психологию конкретного человека? Нет, для нас все они винтики, и на всех — одна инструкция. Мы развиваем фармакологию, но упустили из виду, что если несведущему человеку дать простой воды и уверить его, что это сильное лекарство, то человек выздоровеет. В девяноста девяти случаев из ста мы, врачи, берем апломбом. Однако делаем, что можем: жизнь требует компромиссов.

— Ты хороший врач, — мрачно сказал Бобров. — И человек хороший.

— Брось, — поморщился Гольдман. — Нет плохих и хороших людей. Есть просто люди. В какой-то ситуации они хорошие, в какой-то плохие. Потому что ближе к телу что? Правильно: своя рубашка. И оценку их поступкам дают люди разные. Одни одобряют, другие осуждают. Нет единого мнения, есть совокупность мнений.

— Ты думаешь? — скептически посмотрел на него Бобров. — Вот я, к примеру, работаю в банке. Неплохо разбираюсь в том, что касается активов. В валютных операциях разбираюсь, пожалуй, лучше всех в Чацке. Мартина я в расчет не беру. И что я вижу? Люди — круглые идиоты, Гольдман. Ими легко манипулировать. Они не понимают, что подписывают, зачастую даже не читают мелкий шрифт. Финансовая безграмотность чудовищная. Итог — весь Чацк в кабале у банка. Клянчат кредиты, чтобы погасить долги по старым. Все поголовно в минусе. Закредитованность чудовищная. Не смотри на статистику, она, как всегда лжет. Поголовно все в долгах. Людям жить не на что, после того, как они выплатят проценты по кредитам. А я должен смотреть на это, и молчать. Не орать во всю глотку: «Что вы делаете?! Остановитесь!» Меня все равно никто не послушает. Все живут брюхом, не мозгами, ты правильно сказал. А тут еще Квашнин. Ну, почему именно он? Могли бы другого проверяющего прислать.

— Откуда такое предубеждение? — прищурился Гольдман. — Чем он тебе так уж насолил?

— Для меня он олицетворение Молоха, жестокой и неумолимой силы, требующей жертв от людей. Он и приехал сюда за жертвой.

— Нина, да? — тихо спросил Гольдман.

— Да что уж теперь, — махнул рукой Бобров. — Давай-ка лучше прикинем, до чего додумался Квашнин?

— До того, что убийство женщины и воровство в банке связаны.

— И что он теперь будет делать? — подался вперед Бобров.

— Не он, а…

— Повар, — усмехнулся Бобров. — Похоже, спец из службы безопасности банка. И крутой спец. Наверняка бывший фээсбэшник.

— Он будет проверять всех. И тебя, Андрюша, будет проверять.

— Я-то уж точно не брал эти деньги. На кой они мне?

— Ты не брал. Но надо это доказать.

— Не понял? — напрягся Бобров.

— Любого человека можно оболгать. Ты, возможно, считаешь другом своего смертельного врага.

— У меня нет в Чацке друзей, кроме тебя.

— Ну, приятеля. С кем-то же ты общаешься помимо меня?

— Постой… Ты думаешь, этот человек постоянно торчит у Зиненок?!

— Именно. Или это сам Зиненко.

— Почему ты так думаешь?

— Черт его знает, — Гольдман запустил руки в свою шевелюру, похожую на ворох пружинок. Но тут же отдернул руки: — Черт! Заразил меня! Тоже начинаю в нервяке волосы лапать. Вы ведь обсуждали у Зиненок приезд Квашнина?

— Ну, было.

— На то чтобы деньги взять из ячейки нужно время. Оно у вора было. Значит, он получил стратегическую информацию раньше всех. Смекаешь?

— Ну и что мне теперь делать?

— Готовь аргументы в свою защиту. Тебя будут тщательно проверять. Возможно, шантажировать. Или сделают предложение, от которого нельзя отказаться.

— Нет для меня такого предложения, — мрачно сказал Бобров. — Ты лучше мне скажи, почему сам не ездишь к Зиненкам? Я ведь тебя звал.

— Да, но они не звали.

— Неправда. То есть, не совсем. Ты ведь знаком с Бетси.

— У нее моя племяшка учится, — живо откликнулся Гольдман. — Елизавета Григорьевна — прекрасный учитель. Сонечка от нее в восторге. И детей Елизавета Григорьевна любит, а они ее. Ее уроки не прогуливают.

— Бетси сказала, ты ходишь на родительские собрания, — внимательно посмотрел на него Бобров. — Что, Сонины родители так заняты?

— Мне не трудно.

— А, может, есть другая причина? Почему ты не женишься, Ося?

— Да на ком?

— Да на той же Лизе Зиненко, — ляпнул Бобров.

— Не надо так шутить, Андрюша, — тихо сказал Гольдман. — Не говори, что не знаешь.

— Чего не знаю?

Гольдман молчал. Бобров невольно начал багроветь, потом схватился за волосы.

— Я никогда не думал, что Зубы могут кому-то нравиться, — пробормотал он.

— Я тебя сейчас ударю, — тихо сказал Гольдман и снял очки.

— Ося, ну прости! — Бобров сполз на пол и встал на колени. — Я, честное слово, об этом не думал! Я ничего для этого не делал, клянусь! Я не хотел переходить тебе дорогу! Да и не переходил я ее! Не думал даже! Она мне не нравится! Как женщина не нравится, я хотел сказать… Да не имел я в виду ее зубы! Просто вырвалось.