Владимир Евдокимов - Забытый берег

Работали молча. Появились сосредоточенность и старательность, как в детские времена: тогда все дела казались значительными и хватало нескольких слов взрослых знающих людей, чтобы почувствовать важность и ответственность. Так и мы. Зенков постепенно отколупывал куски грунта, я поддевал их лопатой и медленно переносил на плёнку. Укладывал в ряд, строго рассчитывая будущие обратные движения — нам ведь придётся и закапывать яму! И я продолжал бы молча работать, да не вытерпел: от нервного напряжения проснулся бес научной любознательности! Хотя почему научной — скорее, житейской… И потому получилась обыкновенная дурость. Вот никак я не мог понять: как мы будем вынимать тело, как паковать, каким образом перевозить? Остановит полиция, проверит груз — и что? Понятно, что дело это тайное, нелегальное, но хотя бы мешок, чехол пластиковый, санки, что ли, прихватили бы… Я долго сдерживался, опасался, но всё же спросил:

— Скажите, Владимир, а как вы думаете транспортировать тело?

Конечно, доктор наук же! Сказал бы «перевозить», так нет, по-умному выразился — «транспортировать»!

— Оп-па… — Зенков замер с кайлой в руке и резко глянул на меня. Нос его сморщился, глаза сощурились. — Какое тело?

— То есть как? Виноградова…

Зенков со всего маху вонзил кайлу в грунт и досадливо крякнул:

— Аксёнов, профессор вы эдакий! Здесь же не вечная мерзлота! А в обычных условиях тело может сохраниться в грунте нетленным только в случае его святости! А Виноградов погиб за презренный металл! За деньги! Минерализация тела в земле происходит лет за пятнадцать! Ну, плюс-минус, с учётом климата и грунта… А прошло сколько? Больше двадцати? Мы приехали не за телом, Аксёнов, а за останками! Вообще… — он неопределённо покрутил пальцами левой руки перед собой, — нет там тела и быть не может! Кости будем искать, откапывать, очищать и собирать в рюкзак. Как археологи. В рюкзаке же и повезём обратно! До машины лично вы понесёте, настраивайтесь. Такая у вас будет аккордная работа.

Я ждал, что Зенков назовёт меня тупым или кем-то наподобие, но он этого не сделал, отчего я ещё сильнее ощутил собственную несуразность. Он сдвинул шапку на затылок и насмешливо продолжил:

— Не читаете вы серьёзных книг, так и не надо. Читайте тогда стихи. Вот есть такой восточный поэт, Омар Хайям, он писал рубай. Есть у него и про минерализацию тела, и про глину. Большой образованности был человек! Так прямо и писал: нет пользы, поверь, в изучении наук!

Зенков стоял в яме с кайлой в опущенной руке. Он сиял! Хитрыми, ставшими вдруг калмыцкими глазками он весело смотрел на меня и похохатывал.

— Да читал я Хайяма, что ж вы так… — пробормотал я.

— Ну, раз такое дело, поработайте теперь кайлой вы.

Забрав у Зенкова кайлу, я продолжил.

Так, часто сменяя друг друга, мы аккуратно проработали до обеда. Яма углубилась, выбранный грунт внушительной горой лежал рядом. Никто не появился ни в посадках, ни поблизости. Стояла приятная зимняя тишина. Был, правда, тревожный момент, когда сбоку, за кронами дубков, высветилось вдруг солнечное пятно, разрослось, а потом, наоборот, уменьшилось и стало круглым, и мы с Зенковым угрюмо ждали: что будет дальше? Разгонит солнце сырую хмарь — надо думать о возможных облётчиках, исчезнет — и мы спокойно продолжим. Ждали мы всего минут пять, после чего солнце растворилось в небе — нам повезло.

Я вздохнул и спросил:

— Скажите, Владимир, а вы вправду Зенков?

— Да вам-то на что? — удивился Зенков и посмотрел на меня с какой-то тревогой.

А я не унялся:

— Я не привык. Я должен знать, с кем имею дело. Это как-то не по-людски. Мы одни, кругом снег, дубки и больше никого…

Я повёл рукой вокруг, ещё раз убеждаясь: действительно, никого и ничего, только деревья и снег.

— Да? Не по-людски? — тихо удивился Зенков и уже громче добавил: — А зарыть в землю своего убитого товарища и о нём не вспоминать — это по-людски? А о близких этого человека, для которых он вдруг навсегда исчез, вы подумали? Чурка, Аксёнов, это если деревянный пенёк топором расколоть. А если не получится, то колуном, и тогда будет чурбан заскорузлый, и я вас зря вечером пожалел, про науку говорил. Бить надо было!

Я вовремя среагировал, выставив вперёд кайлу, но Зенков одной рукой отдёрнул её в сторону, а другой ударил меня сбоку по голове. Выронив кайлу, я упал на бок, а он несколько раз несильно, но обидно, как пацану, нашлёпал мне по затылку. Я опять туго соображал, потому что всё порывался спросить: за что? Но, слава богу, молчал. А Зенков зло приговаривал:

— Конева утопили… Этого пьяного алчного дурака. Какой бы он ни был, но это убийство! А Виноградов?! Виноградова-то вы, скоты, должны были похоронить, как положено. Вернуться, откопать, привезти на кладбище и похоронить! В гробу! Вот как по-людски-то! А вы же чурка, Аксёнов, дуб-дерево! И бить вас надо каждый день!

Плавно подняв руку, Зенков отвесил мне последнюю затрещину и буднично распорядился:

— Достаньте из рюкзака одноразовые перчатки, они скоро понадобятся. Я поработаю.

— А…

— И покурите пока.

Перчатки я достал — серые, с синими пупырышками со стороны ладоней, ушёл в соседний ряд дубков и сидел там, прислонившись к круглому стволу. Дым от сигареты казался холодным, со стальным привкусом. Я курил и куском снега тёр лицо, чтобы не чувствовать слёз. Зенков меня бьёт, даже не бьёт, а затрещины отвешивает, как пацану, а я тру снегом лицо, и по щекам текут слёзы — почему?

Скажи мне кто неделю назад про эти дубки, яму, кайлу… Да как же я тут оказался?! А вот оказался! И старательно копаю яму, в которой лежат останки Паши Виноградова. Получил подзатыльники от какого-то Зенкова и пустил слезу. Рыдать надо, а не слёзы лить — сколько времён сошлось у этой ямы! Тишь, кругом серый снег, дубки стоят с пятьдесят восьмого года, когда меня ещё на свете не было…

Когда наткнулись на Пашу, устроили обед. Мы снимали землю аккуратно, слой за слоем. Пошли гнилые тянущиеся лоскуты одеяла, пятна ткани майки, почти целый брючный ремень… Тела никакого не было, а что было, я не понимал. Может быть, Зенков понимал, но я не спрашивал. Потом наткнулись и на череп. Он высоко почему-то лежал. Зенков копнул рядом, пошуровал ножиком, севшим голосом произнёс:

— Давайте перекусим. Потом будет некогда.

Мы отошли в дубки, расположились и медленно съели по холодному окорочку с хлебом. Напились чаю. Тишина замерла в посадках, и мы молчали.

Когда Зенков вернулся к яме и стал раскладывать рядом с ней полиэтиленовые пакеты и бечёвку, я отправился с сигаретой к оврагу. Зимний, он уютным оказался, домашним каким-то: заваленный снегом, а склоны сизые, серые, чистые. А вот съехать бы по склону наискось на старых лесных лыжах и, не останавливаясь, по днищу выкатиться вниз и свернуть влево! За поворотом будет огромный котлован оврага, потом узкий проход на конус выноса и путь на Волгу. И там исчезнуть — раз и навсегда… Я сунул сигарету обратно в пачку, надел одноразовые перчатки и вернулся.