Зигмунт Милошевский - Переплетения [litres]

– Привет, что случилось? – спросила она, взяв трубку.

– В шесть я должен быть в комендатуре, и понятия не имею, сколько времени это займет. Прошу прощения.

– Может, ты позвонишь, если это ненадолго. И не проси прощения по пустякам. Что скажешь, когда на самом деле что-нибудь сотворишь?

Шацкий проглотил слюну. Он был уверен, что она услышала звук. Должен ли он сказать ей правду, что после допроса ему надо быть дома? И действительно ли должен? Кто он – отец семейства или ребенок, который просит у мамы разрешения еще поиграть во дворе? А, собственно, почему бы это не сказать? В конце концов, если она хочет флиртовать с женатым и имеющим детей мужчиной, должна понимать, на что идет. А вдруг эта идиотка начнет звонить Веронике и верещать «Он только мой»? Ему стало страшно.

– Не хочу ничего обещать, я на самом деле не уверен, что сегодня справлюсь, – сказал он, пытаясь выиграть время. Почему, черт побери, он не запланировал чего-нибудь заранее, прежде чем звонить ей?

– Гм, жаль.

– Может, завтра в течение дня? Я буду ездить по городу, и мы могли бы устроить какой-нибудь ланч? – пробормотал он и вдруг вспомнил, что завтра должен быть на похоронах Теляка. Веронике можно в любое время сказать, что он после похорон пошел на работу. Взять ли одежду на смену? Пожалуй, да – не идти в кафе в парадном костюме для семейных торжеств и церемоний типа свадеб и похорон. Черт бы их побрал.

Договорились, что он отправит СМС, когда будет знать, во сколько можно встретиться, а она съест легкий завтрак (манго, кофе и, вероятно, маленький бутерброд) и будет ждать. Он моментально представил себе, как она лежит в постели, непричесанная, читает газету и слизывает с пальцев сок манго. Увидит ли он когда-нибудь это зрелище в действительности?

Олег Кузнецов не был в восторге от необходимости повторно задавать вопросы людям из окружения Теляка – на сей раз о его любовницах, бывших возлюбленных и школьных подругах.

– Ты что, ненормальный? – заныл он. – Как я это проверю, по-твоему? Его родители умерли, жена наверняка не знает, товарищей по работе я уже допрашивал.

Шацкий был непоколебим.

– Узнай, какой лицей он заканчивал, где и чему учился, найди коллег и подруг, поспрашивай у них. В конце концов, черт побери, именно этим занимается полиция: поиском людей и их допросами. Я только заполняю бумаги и нумерую страницы в деле.

Олег послал ему по телефону вязанку отборных ругательств.

– Я еще понимаю, если бы по делу, – скулил он. – Но мы гоняемся за тенями духов, ничего конкретного. Предположим, мы найдем какую-нибудь его жопу, погибшую в автокатастрофе, когда он сидел за рулем. Предположим, что из-за этого он чувствовал себя ужасно виноватым, и поэтому его дочь покончила с собой. И что? Ты можешь мне сказать, каким образом это продвинет следствие вперед?

Шацкий не мог ничего сказать. Он знал, что, скорее всего, это будет очередная неважная информация, получение которой требует огромного труда. Куча серьезной и никому не нужной работы. Но разве есть другой выход?

Он сказал об этом полицейскому, который пробурчал, что Шацкий ведет себя, как чиновник в корпорации.

– Тебя пиздярит, что у нас ничего нет, и ты дергаешься в панике, желая показать, что чем-то занят. Я тебя знаю, ты просто не хочешь заняться другой работой. Не мог бы ты хотя бы подождать до будущей недели, когда мы получим фонограмму? Тогда можно проверить, играла ли Квятковская роль дочки Телята. Тебе известно, что на пузырьке от порошков есть отпечатки пальцев Ярчик. Этого достаточно, чтобы устроить обыск в их хатах, проверить, нет ли там чего-нибудь еще, что бы их связывало с Теляком. Каима и Рудского я бы тоже потряс. Хотя бы для того, чтобы не чувствовали себя слишком уверенно. Что касается Рудского, не мог бы ты его порасспрашивать о прошлом Теляка? Он должен что-нибудь знать, ведь тот ходил к нему каждую неделю.

Кузнецов был прав. И в то же время неправ. Рудский – один из подозреваемых, а следовательно, не является достоверным источником информации. Его откровения все равно нужно проверять.

Поэтому Шацкий не уступил Кузнецову. Однако, закончив разговор с полицейским, он сразу позвонил Цезарию Рудскому и пригласил его к себе на понедельник. Заодно узнал, что терапевт будет на завтрашних похоронах.

Янина Хорко покрасилась. Это было страшно. Некрашеная она была просто некрасивой, а с мейк-апом напоминала покойника, которого дети владельца похоронного бюро раскрасили для забавы маминой косметикой. Тот в результате ожил и пошел на работу. На ней был тонкий гольф и, похоже, ничего под спудом. Подумать только, еще минуту назад он был уверен, что ничто его так не возбуждает, как женские груди. А тут это давнее прошлое, предыстория: силур, девон, кембрий. Он боялся посмотреть в ее сторону, и это было тем более просто, что она начала с ругани, поэтому он облегченно опустил взгляд и притворился униженным прокурором. Убийство – это убийство, говорила Хорко, прокуратура существует не для того, чтобы выручать защитников. Он, вероятно, не забыл, о чем они говорили вчера, ведь всегда можно изменить квалификацию в судебном зале, не подставляя при этом своих начальников, и так далее.

– Нет, – коротко ответил он, когда Хорко закончила, подняв голову и глядя ей в глаза. Только в глаза. Вынул из кармана пиджака пачку сигарет и закурил – первую за сегодняшний день. А ведь полдень давно прошел, совсем неплохо.

– В этом здании не курят, – сказала она холодно, зажигая свою сигарету. Шацкий знал, что обязан подать ей огонь, но боялся, что она неправильно поймет его жест. Начальница вынула из ящика пепельницу, полную окурков, и поставила на стол между ними. – Что значит «нет»?

– Это значит, что я не обвиню Мариолу в убийстве, – ответил он очень медленно и спокойно. – По правде говоря, я удивлен, что вообще написал обвинительный акт по делу о столь очевидном случае применения самообороны. И стыжусь, что согнулся под воображаемым давлением. Как видно, интуиция меня не подвела. Но все равно нет худшей цензуры, чем самоцензура. Я прошу прощения у вас, как у своей начальницы и человека, отвечающего также и за мои решения.

Хорко пустила дым к потолку и наклонилась в его сторону. Тяжело вздохнула прямо в пепельницу, подняв облачко пепла. Шацкий сделал вид, что не заметил этого.

– Что вы мне тут выхуяриваете, пан Шацкий? – прошептала она.

– Я говорю, – он не был в состоянии употребить глагол, связанный с сексом, – что с меня довольно предугадывания, что кому понравится, а что – нет. Я говорю, что мы должны работать так, как считаем правильным, и огорчаться, лишь когда кто-нибудь нас зацепит. Говорю, что я огорчаюсь, слыша от вас, что должен читать мысли своих начальников, потому что всегда думал, что вы не такая. Говорю, что мне по этой причине невыразимо больно. И спрашиваю: считаете ли вы, что квалификация неправильная?