Зигмунт Милошевский - Переплетения [litres]

– Здесь с самого начала их было четверо, – заметил Шацкий. – Не слишком ли мало? Известно, что у каждого пациента есть родители, семья, старики. Наверное, трудно работать в такой маленькой группе?

– Может, и трудно, но я понимаю Рудского. Мне самому не нравятся эти оргии, порой там только животных не хватает. Мои любимые группы – до десяти человек. Рудский пошел еще дальше. О’кей, даже интересный эксперимент. Судя по тому, что я вижу, поле действует, и неплохо. Вы не можете возражать.

Шацкий не возражал.

– Помимо этого, вы должны отдавать себе отчет, что доктор Цезарий Рудский – не новичок. Может, он не так повсеместно известен, как Эйхельбергер или Тот-Имя-Которого-Нельзя-Называть, но в своем кругу это важная фигура. Ему не раз приходилось экспериментировать с методиками терапии, которые казались нерушимыми, как стояние у шестнадцатилетнего подростка, и часто добивался удивительных результатов.

– То есть, по-вашему, он не совершил никаких ошибок?

Иеремиаш Врубель причмокнул губами, поморщился и почесал за ухом. Шацкий подумал, что если сделать его снимок и послать организаторам выставки породистых котов, наверное, его пригласили бы.

– По-моему, одну важную ошибку, – сказал он наконец. – То есть, видите ли, я бы это сделал по-другому. Однако, возможно, у коллеги Рудского были иные планы. Он решил, что все сделает в конце.

– A конкретнее?

– Да, простите. После того, как выяснился вопрос с родителями пациента, прежде чем на расстановку была приглашена его нынешняя семья, по моему мнению, следовало ввести разрешающие фразы. Из-за того, что это отложили, продолжение лечения для пациента должно было стать невероятно трудным. Если бы навели порядок в семье, из которой он происходил, если бы пациент почувствовал немедленное облегчение, вызванное примирением с родителями, если бы с этого момента он ощутил, что не виноват перед ними, в следующую часть он вошел бы со свежими силами. Более того, я уверен, что остальные участники тоже чувствовали бы себя лучше, и этих страшных сцен не было бы.

Шацкий внезапно почувствовал пустоту в голове. Он сидел, глядя на Врубеля, и мог думать лишь об одном: ничего, опять ничего, никакого прогресса. Все звучит, все в порядке, все сходится. Только труп на полу с вертелом в глазу здесь как-то не смотрится.

– А эмоции продолжают действовать после окончания расстановки? – спросил он наконец.

– То есть? – Врубель не понял вопроса.

– Если пани Икс изображает во время расстановки страстную любовницу пана Игрек и встретится с ним по окончании сеанса в гостиничном холле, пойдет ли она с ним в постель?

Врач задумался.

– Интересный вопрос. Мне кажется, что даже если это были не ее эмоции, она переживала их как свои. Воспоминания об испытанном очаровании, тяга к Игреку. Безусловно, она не стала бы ползать у его ног с криком «Возьми меня!», но если бы они стали флиртовать, им было бы нетрудно решиться на секс. Так мне кажется.

Шацкий рассказал о голосе «дочери», записанном на диктофоне Теляка.

– А вы уверены, что это была исполнительница роли его дочери?

– На девяносто процентов. Мы делаем фонограмму, чтобы убедиться.

– Любопытно. А Рудский знает об этом?

– Не знает. И я не хотел бы, чтобы он узнал об этом от вас.

– Да, разумеется. Видите ли, может иметь значение тот факт, что расстановка была довольно грубо прервана. Чаще всего мы пытаемся довести сеанс до конца, приходится делать перерывы, иногда даже по несколько дней, чтобы пациент собрал необходимую информацию о своей семье. Но это всегда происходит в мягкой форме. А тут в момент наиболее сильного действия поля участники внезапно разошлись. Может ли быть, что они вернулись в свои комнаты, «одержимые» особами, которых представляли? Не знаю. Я никогда не сталкивался с подобными случаями, но все же…

– Это звучит логично? – подсказал Шацкий.

– Да. Я бы сравнил это с ситуацией пациента, находящегося под действием гипноза. Я могу вывести его из этого состояния, а могу оставить. В конце концов, гипноз перейдет в сон, а затем пациент проснется, как ни в чем не бывало. Возможно, здесь было нечто подобное. Расстановку грубо прервали, и пациенты, прежде чем прийти в себя, какое-то время могли быть не только собой, но и теми, кого представляли. Быть может.

Врубель уставился в пространство, совершенно как Теляк, остановившийся в кадре на экране телевизора.

– А вы не могли бы уточнить, как долго может продолжаться состояние такого «гипноза»? – спросил прокурор.

– Нет. Понятия не имею. Но я чувствую, к чему вы клоните, и думаю, что это тупиковый вариант. Вроде половых органов у трансвестита. Внешне это может выглядеть привлекательно, но внутри ничего нет.

– Почему?

– Медицинские ограничения, которые, вероятно, когда-нибудь, рано или поздно будут преодолены. Не простое дело смоделировать влагалище и вшить его внутрь тела. Поэтому трансвеститы ограничиваются.

Шацкий не слушал. Он закрыл глаза и сделал несколько глубоких вдохов. Ему хотелось успокоиться.

– Почему мой ход мысли – тупиковый вариант?

– Ах, простите. – Врубель не выглядел сконфуженным. Он придвинул свое кресло к телевизору. – Прошу обратить внимание на то, как они стоят, – сказал он, показывая на «семью Теляков». Друг напротив друга. Это всегда означает беспорядок, конфликты, тоску, неразрешенные вопросы. Эффектом расстановки всегда является полукруг: люди стоят рядом и видят друг друга, но перед ними – открытое пространство, им не надо ни с кем бороться за место. Прошу обратить внимание, что дети пациента стоят рядом, это означает, что они в согласии. Также и его родители, представленные здесь стульями. А все прочие разбросаны в пространстве, в расстановке царит хаос. Если бы сеанс был продолжен, мы увидели бы в записи, как очередные участники достигают согласия, а затем вместе становятся полукругом. Семейная терапия действует, поскольку каждый хочет, чтобы ему было лучше, а не хуже. Совершение преступления чудовищным образом отягощает систему. Самым чудовищным, наихудшим из возможных образом. Поэтому я сомневаюсь, что представление одного из членов семьи пациента могло стать мотивом для убийства.

– Вы уверены?

– Речь идет о человеческой психике, пан прокурор. Я ни в чем не уверен.

– А история о том, что дочь Теляка совершила самоубийство, и сын заболел, чтобы ему стало легче? Для меня это звучит неправдоподобно.

Врубель встал и начал ходить по помещению. Руки он вложил в карманы халата. Движения у него тоже были кошачьи. В нем ощущалась готовность совершить что-то неожиданное – например, замяукать, из-за которой Шацкий чувствовал себя скованным. Он покрутил головой, чтобы расслабить мышцы шеи. Как обычно, это ничего не дало – пора организовать себе какой-нибудь массаж. Это, наверное, не очень дорого стоит.