Зигмунт Милошевский - Переплетения [litres]

– Почему вы не убрали руку с ножом?

Она облизала губы и посмотрела на него долгим взглядом. Он понял, что этого не может запротоколировать. А ведь нужно было что-то написать. Не спуская глаз с Шацкого, она открыла рот, желая что-то сказать, а он тихонько качнул головой. Она поняла. И вместо слов, которые, вероятно, собиралась сказать, то есть «я не хотела», ответила:

– Не успела. Все произошло молниеносно.

Так на земле стало одним сукиным сыном меньше, захотелось написать Шацкому в заключение. Но он ничего не сказал, позволив ей докончить историю. Следствие подтвердило, что жизнь женщины была адом. Даже родители жертвы не оставили на нем сухой нитки. Тесть Нидзецкой удивлялся, что умер сын, а не она. «Ну и хорошо, очень хорошо», – повторял он непрерывно.

Простое дело. По крайней мере, для полиции. Задержали, допросили, получили признание в вине, конец. Остальное – дело прокуратуры и суда. Полицейскому не нужно задумываться, какой параграф уголовного кодекса нарушен, как квалифицировать вину, какой срок потребовать. Над полицейским нет надзора в лице отдела предварительного следствия, который писал бы ему письма с рекомендациями, как ловить преступника. Шацкий часто задумывался, не лучше ли было ему стать полицейским, чем прокурором. Он и так выполнял много действий, о которых его коллеги знали только понаслышке: ездил на место происшествия и вскрытие, ему случалось брать на себя труд выезда к свидетелю, чтобы допросить его на месте. Правда, редко, но все же. Хотя, с другой стороны, в качестве полицейского, часто живущего на границе с преступным миром, вынужденного идти на уступки, часто закрывающего глаза на что-то одно в обмен на что-то другое, он бы не почувствовал удовлетворения от того, что является частью юридической машины, цель которой – установить справедливость и наказать за нарушение правопорядка.

Теперь, размышляя над юридической квалификацией, он чувствовал, что эту безжалостную машину заело. Он знал, чего от него ждут – чтобы он со всей суровостью обвинил Нидзецкую по статье 148 УК, параграф первый: «Тот, кто убьет человека, подлежит наказанию в виде лишения свободы на срок не менее восьми лет». Соответствовало ли это закону?

Наверняка, да. Шацкий был убежден, что Нидзецкая хотела убить мужа. И только это должно было его интересовать. Суд наверняка дал бы ей минимальный срок, по возможности, смягчил наказание и так далее, и все равно Нидзецкая стала бы худшей убийцей, чем иные безжалостные жулики, отвечающие за «причинение тяжкого вреда здоровью, последствием которого явилась смерть». Он мог решиться на статью 148, параграф четвертый: «Тот, кто убьет человека под влиянием сильного возбуждения, оправдываемого обстоятельствами, подлежит наказанию в виде лишения свободы от года до десяти лет». Год меньше, чем восемь.

Шацкий отодвинул клавиатуру. Уже написан весь обвинительный акт, не хватает только квалификации и ее обоснования в нескольких фразах. Ему хотелось написать проект решения о закрытии дела с учетом закона о необходимой обороне – права на отражение непосредственной атаки. Несомненно, так и случилось бы, если бы речь шла не об обвинительном акте по такому очевидному делу, значительно улучшающему статистические показатели.

В конце концов Шацкий оставил квалификацию по статье 155: «Тот, кто неумышленно причинит смерть человеку, подлежит наказанию в виде лишения свободы от трех месяцев до пяти лет».

– Пусть меня лучше уволят с работы, чем я это изменю, – произнес он вслух.

Через полчаса обвинительный акт был готов, и он оставил его в секретариате у Хорко, которая уже ушла домой. Было шесть вечера. Подумал, что самое время покинуть это прекрасное место. Быстро собрался и выключил компьютер. И вдруг зазвонил телефон. Шацкий громко выругался. Сначала хотел уйти, но долг взял верх. Как всегда.

Звонил Навроцкий. Он собрал адреса всех учеников класса, параллельного классу Сильвии Бонички, в том числе второгодника, о котором говорил ясновидящий. Некоторые вообще не знали, о чем идет речь, несколько были изрядно перепуганы, а второгодник больше всех. Он весь трясся, и Навроцкий был уверен, что если посильнее на него нажать, парень расколется. Однако он быстро пришел в себя и от всего открещивался. Шацкий не сказал этого вслух, но жалел, что его допрашивал Навроцкий. Хотя у этого полицейского мозг был как компьютер, физически он производил впечатление слабака и не очень подходил для «нажима» на допрашиваемых. То ли дело Кузнецов – ему достаточно появиться в дверях, и все моментально становились более разговорчивыми.

– Не думаю, что удастся завести дело о насилии, – сказал Навроцкий. – Нет потерпевшей, нет следов, нет доказательств, нет улик, один ясновидящий и несколько потенциальных подозреваемых, которые ушли в несознанку.

– А что с отцом?

– Вот именно, у меня появилась идея допросить его вдвоем.

– Как это вдвоем?

– Я думаю, что если на него насесть, скажет правду. Но у нас всего один шанс. Если с первого раза не признается, конец. Поэтому я предлагаю массированную атаку: полицейский, прокурор, самая темная следственная комната во дворце Мостовских, привод с полицией, два часа ожидания… Вы понимаете.

Театр, подумал Шацкий, он предлагает мне какой-то гребаный театр. Что теперь делать? Пойти в костюмерную и выбрать маску нехорошего полицейского?

– Во сколько? – спросил он после минутного молчания, пожалев об этом прежде, чем его слова дошли до Навроцкого.

– Может, завтра в восемнадцать, – предложил полицейский таким тоном, будто они выбирались в приличный кабак.

– Прекрасное время, – сказал Шацкий с воодушевлением. – Только не забудьте, что пан прокурор пьет лишь красное, слегка охлажденное вино, лучше итальянское, из района Puglia. Ну и столик – ни слишком близко к окну, ни у дверей.

– Простите?

– Неважно. Завтра в восемнадцать у вас. Я позвоню снизу.

Близилось семь, когда он свернул с Свентокшиского моста на Щецинскую набережную в направлении зоопарка и вежливо встал в пробку на левой полосе. Правая кончалась сразу за мостиком у Пражского порта – с него можно было повернуть только направо, что не мешало нахалам ехать по ней до конца и подрезать какого-нибудь дурачка со включенным сигналом поворота. Шацкий никогда их не пропускал.

Он поглядел на некрасивое здание речного комиссариата и подумал, что начинается сезон ловли трупов в Висле. Купание по пьяни, насилие в кустах, споры, кто дальше доплывет. Хорошо, что их редко находили на центральном участке коричневой реки. Он терпеть не мог утопленников, их синие, распухшие тела, напоминающие тюленей с выбритой шерстью. Надеялся, что в нынешнем сезоне этот кошмар его минует. Год назад, когда нашли труп рядом с Гданьским мостом, ему захотелось собственноручно передвинуть его на несколько метров дальше – тогда бы им занялись коллеги с Жолибожа. К счастью, дело было простым: мужчина оказался самоубийцей, прыгнувшим с Секерковского моста. Шацкий так и не понял, зачем он перед этим догола разделся. Этого он не сообщил в письме, оставленном для жены. Жена утверждала, что он всегда был очень стыдливым.