Зигмунт Милошевский - Переплетения [litres]

– Ты хочешь, чтобы я тебя допросил?

Он опять едва не сгорел со стыда, а она снова рассмеялась.

– Видишь ли, я хотела бы написать книгу… Роман.

– Это случается и в лучших семьях.

– Ха-ха. Это случается с каждым выпускником или почти выпускником полонистики. Но не в этом дело. Я хотела бы написать книгу о прокуроре.

– Детектив?

– Собственно, нет, бытовое. Только героем был бы прокурор. Это давно приходило мне в голову, но после нашей последней встречи я решила, что это на самом деле неплохая идея. Что скажешь?

Он понятия не имел, что ответить.

– А этот прокурор – откуда?

– Ой, – махнула она рукой. – Это долгая история.

Он потихоньку взглянул на мобильник. Боже! Они сидят здесь уже полтора часа. Если их знакомство развернется, ему придется каждые три дня кого-то убивать, чтобы оправдаться перед Вероникой в отсутствии. Он обещал Монике познакомиться с фабулой и позволить себя использовать. Рассказать обо всем, что та пожелает узнать. Но не сегодня.

Когда официантка принесла счет, он потянулся за бумажником, однако Моника остановила его.

– Оставь. Мило с твоей стороны, но в последний раз платил ты, а я – феминистка, работаю в почти частной фирме за почти приличные деньги. И должна же я тебя хоть немного скоррумпировать, чтобы ты охотнее сотрудничал.

Шацкий хотел спросить, какой род сотрудничества она имеет в виду, но не решился. Самым очевидным образом он не был мастером смелого флирта.

– Это неудобно, – сказал он.

Она положила деньги на стол.

– Неудобно то, что ты – образованный человек, который бог знает за какую цену преследует бандитов, а у меня неоконченное высшее, я пишу плохие тексты и зарабатываю больше, чем ты. Не будь мачо, это не имеет значения.

– Имеет, и огромное.

– Какое же?

– Если бы я знал, что ты заплатишь, заказал бы еще суп и десерт.

Она призналась, что живет на Жолибоже, но не захотела, чтобы он ее отвозил. Собиралась еще покрутиться по эмпику [80] Эмпик — популярный книжный магазин. , поискать что-нибудь интересное. Она много говорила, и это очень ему подходило. Когда-то он прочитал, что все, что нам особенно нравится в начале знакомства, потом больше всего раздражает. Чистая правда. Когда-то он любил смотреть, как Вероника каждый вечер слегка поворачивает горшки с цветами – чтобы равномерно освещались, а теперь его бесил ежедневный скрежет поворачиваемых горшков на терракоте в кухне.

Едва она исчезла за углом Нового Света, зазвонил мобильник. Котенок.

– Ты где?

– В машине, – соврал он. – Еду с Вольки на Кошиковую, должен кое-что проверить в библиотеке.

– Так сколько длились эти похороны? Три часа?

– Начались позже, длились дольше, я хотел все хорошенько разглядеть. Знаешь, как это бывает.

– Ну, конечно, знаю. Со мной это случается трижды в неделю. Ничего другого, одни похороны. Заберешь нас из Уяздовского парка через два часа?

– Не знаю, успею ли.

– Попытайся. Твоя дочка сказала, что хочет вспомнить, как выглядит ее отец.

– О’кей, – пообещал он, удивляясь, что идея съездить в библиотеку только сейчас пришла ему в голову.

Он любил это место. В студенческие годы предпочитал приходить сюда, а не искать место в вечно переполненной читалке университетской библиотеки. Фантастический главный читальный зал, напоминающий бальный зал во дворце в классическом стиле. Двухэтажный, украшенный пилястрами и искусственным мрамором. Свет со стороны Кошиковой проникал внутрь через два ряда окон. Здесь было что-то от храма. Но вместо холода каменных стен и дыхания ладана в библиотеке витал аромат дубового паркета и ореховый запах старой бумаги. Заполнившие читальный зал столики напомнили лавки в костеле, а стоявшие возле них стулья были такими же неудобными, как церковные скамьи. Неповторимую атмосферу этого места создавали бронзовые лампы с абажурами из зеленого стекла, освещавшие каждый столик. В ноябрьские вечера читальный зал главной городской библиотеки, несомненно, был самым магическим местом в столице.

Шацкий радовался этому настроению, паркуя машину внизу, но оказалось, что газетный читальный зал находится в безликом помещении на пятом этаже, в королевстве ламинированных столиков, ламп дневного света и стульев, обитых коричневой тканью.

Он нашел в компьютере шифры газет «Zycie Warszawy» и «Express Wieczorny» [81] «Zycie Warszawy» и «Express Wieczorny» — ежедневные газеты «Жизнь Варшавы» и «Вечерний экспресс», где обычно печатались некрологи. , заполнил бланки заявок на сентябрьские подшивки за 1978 и 1987 годы и стал ждать. С минуту глядел на библиотекаршу, работавшую с какими-то бумагами. Вид у нее был архетипичный: длинные черные волосы с пробором посредине, немодные большие очки, зеленый гольф с длинными рукавами и карикатурно большая грудь при худой фигуре. Она, должно быть, почувствовала его взгляд, потому что прервалась и взглянула на него. Шацкий отвернулся.

Он не мог перестать думать о свидании в «Шпильке». Вспоминал каждое слово, размышляя, что она имела в виду и как поняла то, что он говорил. Не сказал ли чего-нибудь, что может быть неправильно понято? Не слишком ли высмеивал своих коллег по работе? Она могла подумать, что он мизантроп и шут одновременно. А вообще, красива ли она? Приятная, это точно, даже очень, но красивая ли? Плечи чуть шире, чем надо, груди маленькие, бедра слишком низкие, к тому же ноги вроде слегка разъезжаются.

Думая о ее теле, даже выискивая в нем несовершенства, Шацкий вдруг почувствовал огромное желание секса. Перед глазами стояла сцена, когда она, слегка наклоняясь, с юбкой, поднятой до середины бедер, показывает новую обувь. Он представил себе, как ее юбка поднимается выше. Его прямо скрутило. Он закрыл глаза и представил себе это еще подробнее. Уже не в кафе, а у нее на диване.

Я не могу, думал он, не могу этого сделать. Мне тридцать пять, почти тридцать шесть. Я не могу пойти в туалет в главной городской читальне, чтобы заняться там онанизмом, думая о какой-то вертихвостке с кривыми ногами.

Но пошел.

Когда вернулся, газеты уже его ждали.

Он начал с «Жизни Варшавы» за 1978 год, хоть и не думал, что дело такое давнее. Хенрику Теляку тогда было девятнадцать, а его родители уже умерли… Семнадцатое сентября приходилось на воскресенье. Он листал страницы. Закончилось самое холодное лето десятилетия; завершающая стадия жатвы проходит удачно; по случаю 35-летия Народного Войска Польского открылась авиационная выставка на площади Победы. Скука. Умерли писатель Зенон Косидовский и выдающийся окулист Витольд Старкевич, в Татрах турист умер от сердечного приступа, альпинист свалился со Стены Монаха. Возможно ли, чтобы речь шла о ком-нибудь из них? Нет. Но что любопытно, «Жизнь Варшавы» публикует цикл статей к шестидесятой годовщине обретения Польшей независимости. Странно, он был уверен, что в ПНР День независимости отмечали 22 июля. Это было неглупо, ведь праздновать что угодно в середине ноября не имеет смысла: всегда холодно, льет дождь и на парад смотреть никому не хочется.