Зигмунт Милошевский - Переплетения [litres]

Шацкий почувствовал в кармане вибрацию телефона. Снова СМС. До этого он ответил Монике, что с удовольствием выпьет быстрый кофе в четыре, при условии, что она разрешит ему хвалить ее одежду. Интересно, что она ответила.

– А в субботу у вас не было опасения, что пан Теляк может воспользоваться вашими таблетками, чтобы покуситься на свою жизнь?

Она закусила губу.

– Я не подумала об этом.

Шацкий протянул руку к открытому делу и прочитал вслух: «И мне подумалось, что, может, кто-то оказал ему добрую услугу, потому что на самом деле нет, пожалуй, такого мира, в котором пану Хенрику было бы хуже, чем здесь».

– Это ваши слова, – сказал он.

– Но я не помню, чтобы они были в протоколе! – выпалила она, глядя ему в глаза.

Он усмехнулся.

– Вы правы, я прочитал свои заметки. Но это не меняет тот факт, что это ваши слова. Встает вопрос, не возникла ли в субботу описанная вами ситуация. И не дали ли вы случайно пану Теляку больше таблеток, чем нужно, чтобы – скажем деликатно – предложить ему выбор.

– Конечно, нет! – повысила она голос. – Это подлая инсинуация.

Он не отреагировал.

– Возникает вопрос, почему во время предыдущего допроса вы не вспомнили о ночном разговоре с паном Теляком. Мне бы, например, это запало в память.

Она опустила голову и уткнулась лбом в кончики пальцев.

– Не знаю. Не могу этого объяснить, – произнесла она тихо. – Правда, не могу.

Он воспользовался тем, что она смотрела в пол, и взглянул на дисплей мобильника. «В таком случае я выскочу переодеться. До св в 4 в Шп. Мо».

– Поверьте, я говорю правду, – шепнула она. – Зачем мне врать?

Я бы сам хотел это узнать, подумал Шацкий.

– Мой вопрос может показаться вам странным, но где вы воспитывались?

Она подняла голову и взглянула на него с удивлением.

– Здесь, в Варшаве, но мои родители из Лодзи.

– А в каком районе?

– В Центральном, недалеко от комендатуры на Волчьей. Но потом переехала в Гродзиско, когда мне было двадцать с чем-то лет. Век тому назад.

Он слегка наклонился в ее сторону. Не хотел, чтобы женщина отвела взгляд, когда он задаст следующий вопрос.

– Вам что-нибудь говорит имя Камиль Сосновский?

Она не отвела взгляда. Не моргнула. Не сморщила лоб.

– Нет, – коротко ответила она. – Кто это?

– Один неудачник. Неважно.

Ханна Квятковская показала себя значительно лучше, чем неделю назад: уже не была такой дерганной. Возможно, ее тогдашнее состояние было вызвано не неврозом, а субботней терапией, закончившейся обнаружением тела Хенрита Телята. Она выглядела особой энергичной и довольной жизнью. Это отразилось и на ее привлекательности. Шацкий подумал, что объективно она значительно красивее Моники, хотя и старше ее на восемь лет. На несущественные вопросы, которые он задавал для раскрутки разговора, она отвечала коротко и по делу. Раз даже позволила себе пошутить, но Шацкий не отреагировал. Больше она не пыталась. Оказалось, Лешек был прав, и Квятковская воспитывалась у площади Конституции, хотя в настоящее время жила на Грохове [89] Грохов — район правобережой Варшавы. , недалеко от площади Шембека. Шацкому хотелось спросить, не чувствует ли она себя там в ссылке, как он, но не решился. Зато спросил о Камиле Сосновском. С минуту подумав, она ответила отрицательно. Не пыталась узнать, почему это его интересует.

– Вы знаете, что такое фоноскопия? – спросил он.

Она почесала щеку.

– Нет, не знаю. Судя по названию, что-то типа дактилоскопии, но касается звуков. Наверное, криминалистическая техника для распознавания голоса. Я права?

– На сто процентов. Почему я спрашиваю? Дело в том, что во время следствия мы зафиксировали, – мысленно он упрекнул себя за использование новояза, – диктофон пана Хенрита Телята. Могу вам сообщить, что это было что-то вроде дневника и записной книжки одновременно. Он записывал свои деловые встречи и личные размышления. Самым интересным для нас оказался фрагмент, записанный им после субботней терапии.

Квятковская отрицательно покрутила головой.

– Я не хотела бы слушать эти записи. Даже для нас это было ужасно, что говорить о нем.

– Я расскажу вам вкратце. Пан Хенрик был в очень плохом состоянии, ему казалось, что он слышит голоса и у него галлюцинации. Он решил их записать, желая проверить, действительно ли они существуют.

Он остановился, внимательно следя за реакцией Квятковской. Она ничего не сказала, но раскованность исчезла. Несколько раз моргнула правым глазом. Он спросил, не хотела бы она это прокомментировать. Квятковская отрицательно крутанула головой и поправила очки. Шацкий снова почувствовал щекотание в мозговой коре. То ли я уже не могу сопоставлять факты, то ли мне пора идти к неврологу, подумал он.

– Слушая запись, мы в первый момент были потрясены, поскольку Теляк записал свой разговор с умершей два года назад дочерью. Материал подвергли фоноскопическому анализу, и его выводы однозначны. Особой, которая стояла под дверями комнаты Телята, изображая его умершую дочь, были вы. Можете это прокомментировать?

Квятковская посерела.

– Это какая-то шутка, – произнесла она с трудом. – Не верю.

Прокурор Теодор Шацкий почувствовал усталость. Хватит с него туфты.

– Простите, – сказал он тверже, чем намеревался. – Я представляю вам не свою гипотезу, а факты. И они таковы, что после исключительно тяжелой для Хенрита Телята терапии вы изображаете под дверями его умершую дочь, предлагая ему явиться к вам – то есть к дочери, а минуту спустя пан Теляк записывает на диктофон письмо к жене о желании покончить с собой и проглатывает упаковку лекарства от бессонницы! Пожалуйста, не объясняйте мне, во что вы верите, а во что – нет. Лучше прокомментируйте эти факты, ради Господа! А то мне придется думать, что вы решили прибегнуть к вертелу, когда не удалось склонить Телята к самоубийству, и тогда я вас посажу.

Он не блефовал. После обнаружения записи и подтверждения, что это голос Квятковской, учительница гимназии становилась главной подозреваемой. На всякий случай в его столе лежало подписанное Хорко постановление о предъявлении Квятковской обвинения в убийстве. Он был готов назвать ее официально подозреваемой в убийстве, провести тщательный обыск в ее доме, установить полицейский надзор и направить ее на психологическую экспертизу. Но его останавливали две вещи – интуиция и боязнь с треском проиграть дело на первом судебном заседании. Вместо доказательного материала он располагал туманными уликами и дурацкими терапевтическими теориями на границе с эзотерикой.

Женщина внезапно встала и быстрыми шагами закружила по комнате.

– Нет, это какой-то дурной сон, – говорила она. – Это не может быть правдой, просто не может.