Сергей Жоголь - Имитатор

Надя улыбнулась и с грустью посмотрела на дочь:

— Надо было, но я… Я ведь столько лет его ждала…

— Этого мерзавца? — выкрикнула Соня. — Да ты с ума сошла! Я бы его и на порог не пустила!

— Когда он вошёл и сказал, что какие-то люди его преследуют, я очень сильно испугалась, но потом подумала о тебе. Я сказала твоему отцу, чтобы он уходил, но он не слишком-то меня послушал. Потом к нам в квартиру постучали. Оказывается, они шли по его следу.

— Убийцы?

— Милиция. Они вышибли дверь, всё перевернули, а твой отец укрывался мной как щитом. Он приставил к моей шее нож и кричал, что убьёт, если они не дадут ему уйти.

Соня подошла к матери и взяла её за руку:

— И что случилось потом? Как тебе удалось спастись?

За стенкой снова начала орать соседка, что-то упало, и мужской голос хрипло затянул: «Вдоль по Питерской…». Надя вздрогнула и замолчала:

— Это же сосед надрывается, — успокоила мать Соня. — Сегодня сыро, а у него от сырости кости ломит, да культя его болит. Вот он напился и воет как шальной.

Надя снова заговорила:

— Перепугалась я тогда, насмерть перепугалась. Двое милиционеров передо мной и один в гражданке. Все пистолеты на нас навели, а отец твой так мне шею сдавил, что я хрипеть начала, а лезвие у самого горла, холодное такое. У меня ноги так и подкашиваются, а в животе клокочет, а эти всё кричат: «Брось нож… всё равно не уйти тебе, не усугубляй…» и что-то там еще. Двое — те, что в форме были, — оба молоденькие. Глазки у них моргают часто-часто так, а ручонки, вижу, трясутся. Анатолий меня уже к двери потащил, а тот, что в гражданке был, нам проход перекрыл. Лицо напряжено, но взгляд чёткий и руки не трясутся. Я тут не выдержала — схватила Анатолия за руку и впилась в неё зубами. У меня воздуха в груди в тот момент совсем не осталось. В тот момент я ещё не поняла, что на волосок от смерти была. Лезвие уже в кожу вошло.

Соня с силой сжала руку матери.

— Ты ведь потом ещё почти месяц с платком на шее ходила — говорила, что горло болит.

Надя рассмеялась:

— Кашляла ещё всё время, чтобы ты ничего такого не заподозрила.

— Ну, мамочка…

— В общем, этот, что в гражданке был, выстрелил. Я зажмурилась и на пол сползла, и сознание потеряла. Очнулась — чувствую, мне кто-то в нос ватку с нашатырём тычет. Врачиха рядом в белом халате, толстая такая, с бородавкой на носу. На полу кровь, всё вверх дном, а отец твой совсем рядом лежит. Возле него тоже двое в халатах кружат, из-за них мне не видно ничего. А тот, что пальнул, рядом присел и смущённо так говорит: «Вы уж простите, девушка, нельзя было иначе. Смотрю я на него, а он сам бледный весь, рот прикрывает ладошкой. Точно его вот-вот вырвет. Был, думаю, смелый такой, а тут перепугался весь. Я тогда сразу же поняла, что он вида крови не переносит. Отца твоего чуть позже санитары на носилках унесли. А когда разошлись все, я часа два кровь отмывала, а она не отмывается. Полфлакона валерьянки, помню, тогда выпила.

Позже узнала я, что выжил папка твой. Пуля ему всё лицо разворотила, но выжил. Оперировали его. На суде он ещё в бинтах сидел. Один глаз только было и видать. Десять лет ему тогда дали.

А гражданский-то тот, что стрелял, после суда ко мне подошёл, ещё раз извинился и поужинать пригласил. Я сначала отказалась — так он на следующий день ко мне пришёл. — Надя улыбнулась. — С цветами. В кино пригласил — ну я и согласилась. Так-то вот мы с дядей Володей и познакомились. А теперь вот отец твой нашего Птицына убить хочет, следит он за ним. Может, за то, что он ему лицо изувечил, а может, из-за меня. Какая теперь разница за что. — Надя вздрогнула. — Ой, ты только Володе не говори, что я тебе про секрет его рассказала!

— Какой секрет? — не поняла Соня.

— Что он крови боится. Он ведь милиционер, преступников ловит. Ничто ему нипочём, а как кровь увидит — так весь сам не свой!

Соня удивлённо посмотрела на мать, и обе разом засмеялись.

Сегодня на рынке было особенно людно — впрочем, как и всё последние месяцы после начала войны. Раньше здесь торговали только с прилавков. Продавцы стояли под навесами, а покупателей было немного. У главных ворот почти всегда можно было встретить милицейский патруль. В серых шинелях и в фуражках с красным околышем, сотрудники чинно прохаживались вдоль торговых рядов, следили за порядком. Теперь же всё изменилось.

Сейчас рынок походил на птичий базар. Многие продавцы торговали прямо с земли; те же, кому удалось выкроить для себя местечко на прилавке, сильно ужимались, чтобы хоть как-то разместить своё когда- то не особо нужное, но сейчас особенно ценное барахло. Торговали буквально всем. Одни прилавки были заставлены неровными рядами спичечных коробков, пачками папирос, ящичками с гвоздями, свечками и мылом. На других стояли пыльные мешки с солью, сахаром и крупами; тут же продавали картошку, керосин и старое тряпьё. Некоторые торговали с рук. Эти держали товар в огромных корзинах или же в висевших на шеях лотках. Покупатели, в основном женщины в длинных стёганых фуфайках и платках, толпились, толкали друг друга. Некоторые громко спорили, ругались с продавцами и друг с другом, щупали, мяли, приценивались, но покупали мало. Некоторые возмущались резко взлетевшими ценами; некоторые, особо ловкие, покупали понравившуюся вещь в одном ряду и тут же в другом пытались продать её втридорога.

Однако, несмотря на всю эту сутолоку, настроение у люда было не самое плохое, потому что денёк выдался погожий. Выглянуло солнышко, выпавший накануне снег полностью растаял, поэтому грязь чавкала под сапогами, а воробьи на заборах чирикали так задорно, что казалось, будто бы пришла весна. Где-то вдалеке играла гармошка, хрипловатый мужской голос затянул протяжно: «Гори, гори, моя звезда…».

Птицын всё время кутался в воротник и озирался по сторонам. Он стоял у лотка, с которого торговали одновременно зерном, мылом и вязаными чулками. Поблизости в рядок сидели трое пожилых мужичков и мальчик лет двенадцати. Один из мужчин маленьким молотком подбивал оторванный каблук стоявшей рядом женщине в платке, второй ловко орудовал портняжной иглой, третий натирал двумя щётками сапоги молоденькому лейтенанту с петлицами танкиста. Мальчишка зазывал покупателей звонким криком, предлагая желающим спички и хозяйственное мыло. В соседнем ряду бабка пыталась обменять картину с изображённой на ней пышнотелой полуобнажённой красоткой на буханку хлеба. «В наше время искусство стоит дешевле хлеба», — подумал Птицын.

— Почём нынче крупы, мать? — спросил он стоявшую рядом пожилую женщину, торговавшую пшеном.