Елена Басманова - Бомбейские чудовища

— Понимаю, понимаю, — подхватил Лапочкин, — смысл ясен. А что они сейчас делают?

— Ничего, едят, беседуют… Кажется, Мурин достал из кармана какую-то фотографию, протянул даме…

— Так вот, вы наблюдайте, а я продолжу. Второе соображение. Господин Мурин сведущ в науках. В том числе и в химии. Вполне мог и отравить этого Трусова, мог и морду медвежью изготовить.

— Зачем? — Павел Миронович, на миг забыв о мадмуазель Бурановой, о котлетках из рябчиков, о поданном к ним «Шато-Икеме», с неприкрытым интересом уставился на своего помощника.

Глаза Льва Лапочкина горели, на щеках выступил румянец.

— Не знаю, — честно признался он. — Однако вспомните последний номер их проклятого журнала.

— И чего там? — нелюбезно поторопил помощника следователь.

— Так там же этот Мурин писал о венерологе Самоварове, помните?

— Не помню.

— А я помню! — торжествующе зашипел Лапочкин. — И даже не про самого венеролога, а детали — они-то и есть самое существенное. Там на полу в приемной лежала шкура медведя! Помните?

— Э-э-э, да, было, — в растерянности согласился Тернов, — а не белого ли?

— Неважно. Из белого всегда можно сделать бурого, если с химией знаком. А если шкуру во время погрома подпортили, венеролог мог подарить ее Мурину как сувенир. Кстати, что делают наши голубки?

— Ничего не делают, фотографию мадмуазель положила в ридикюль, теперь пьют и разговаривают.

— А на нас смотрят?

— Вроде нет. Мадмуазель-то точно не смотрит.

— Возможно, маскируют свой интерес показным безразличием. Так часто бывает.

Оба сыщика сосредоточенно предались трапезе, они пережевывали воздушные котлеты с тщательностью, способной убедить любого соглядатая в том, что кроме еды в настоящее время их ничто не волнует. Однако Тернов не выдержал:

— Правильно ли я вас понял, Лев Милеевич? Вы полагаете, Мурин подарил Сыромясову самоваровскую морду белого медведя, перекрашенную в бурый цвет?

— Версия, только версия, — пробормотал искушенный дознаватель, на собственном опыте ведая, как тернист путь к истине.

— По-вашему, Мурин знал о содомитских наклонностях нашего арестанта?

— Не исключено.

— А госпожа Май?

— И госпожа Май знала. Она-то все и придумала.

— Что — все?

Увидев, что миловидные черты начальника исказила недовольная гримаса, Лапочкин поспешил с ответом:

— Всю эту инсценировку, всю эту операцию возмутительную.

— Зачем?

— Дорогой Павел Мироныч, — Лапочкин придал голосу ласковую интонацию, лицу скорбное выражение, — вы не берете в расчет извращенное сознание современных литераторов. Одна писательница из модернистов снялась в мужском костюме: выразила так протест условностям. Если костюм условный, то в следующий раз она за милую душу снимется и без костюма. Так и для флиртовцев: стыд — продукт буржуазного миропонимания. Они все помешаны на двух вещах: на любви и на сногсшибательных материалах, так называемых «бомбах». Ради них готовы на все.

— Это-то я понимаю, но зачем инсценировать, когда в столице и так преступлений хватает!

— А вот и нет, Павел Мироныч! Вот и нет! А тонкости эротических переживаний? А новые пути в искусстве? Наши-то преступления все обычные, неинтересные. А флиртовцам подавай что-нибудь экзотическое, необычное.

— Сегодняшнее безобразие — действительно необычно, — вынужден был согласиться Павел Миронович, бросив беглый взгляд на подтянутого репортера эротического журнала и его обворожительную даму.

— Вот это-то и подозрительно! — внушал ему тем временем старый сыщик. — Такие преступления просто так, от души не совершают. Такое преступление можно только придумать!

Тем временем метрдотель со своего поста заметил, что гости котлетки уже выкушали, и по его знаку к столику подскочил бесшумный официант — убрать ставшие ненужными тарелки, за ним другой с подносом. Проворно составив с подноса серебряные кофейник, сахарницу, фарфоровые чашечки, этот второй деликатно положил на край стола счет. Наконец мельтешение прекратилась, и Павел Миронович смог задать выстраданный в тяжелых размышлениях вопрос:

— А при чем тогда несчастный покойник — мещанин Трусов?

Виртуоз дознания задумался ненадолго.

— Есть две версии. Или он — случайная жертва. Или — с ними в сговоре.

— Как это в сговоре?

— Не знал, что такие забавы до смерти доводят. Хотел заработать.

— Ваши соображения чрезвычайно интересны. Версия любопытная. Но слишком сложная, — охладил пыл сотрудника Павел Миронович.

— Мою версию подкрепляет один занятный фактик, — интригующе добавил Лапочкин. — Нашелся в гостинице человечек знакомый, шепнул: возле места преступления с утра прошел некто в клетчатом с фотографической треногой. Не подослан ли госпожой Май?

— Я этого не знал, — Тернов откинулся на спинку стула и в открытую вперил суровый взор в журналиста и его подругу, — это дело меняет. Недаром я боялся газетчиков.

— Эту версию можно проверить, — воодушевился напарник.

— Что ж, уже горячее. Вызовем госпожу Май вместе с ее фотографом. Предъявим фотографа свидетелям из гостиницы. Если опознают, спросим: откуда знал о преступлении?

— Павел Мироныч, Павел Мироныч! Смотрите, как все хорошо сходится! Тогда ясно и помрачение рассудка Сыромясова. Потеряешь здесь рассудок… Когда станешь убийцей поневоле…

Тернов вздохнул, но не столько от тяжелых раздумий, сколько оттого, что заметил с внезапной грустью: предмет их наблюдения Гаврила Мурин вместе со своей спутницей покидают ресторанный зал.

— А Мурин, значит, все-таки за нами следил, — с горечью констатировал следователь, — уже уходит. Сейчас прямо к госпоже Май направится, доложит: замысел инсценировки раскрыт, видно, Сыромясов во всем признался, потому что вместо дознания в следственной камере господин Тернов с помощником прохлаждаются в ресторане. И что же сделает госпожа Май?

— Госпожа Май приедет выручать своего сотрудника, которого она якобы уволила. Голову даю на отсечение, что это не так.

— Боже мой, Боже мой, — Павел Миронович сцепил пальцы, — такая ослепительная, умная, передовая женщина, и такую шайку сколотила. На все готова, лишь бы подписка на журнал взлетела до заоблачных высот! — Тернов решительно встал.

Оставив деньги с чаевыми на столе, сыщики покинули ресторанный зал. В Окружной суд они ехали в полном молчании, не замечая ни холода, ни начинающейся метели, каждый самостоятельно прикидывал возможные повороты в ходе допроса.

Молча поднялись они на второй этаж, молча прошли по просторному коридору мимо служителей Фемиды в форменных мундирах, мимо свидетелей, маявшихся на скамьях у камер или нервно расхаживающих у дверей в ожидании вызова.