Моника Кристенсен - Угольная крошка

В ночь с пятницы на субботу Туне не стали сообщать о том, что случилось с ее мужем. Она спала в другой комнате, когда около одиннадцати позвонила губернатор и сообщила о случившемся. А утром Стейнара уже перевезли в окружную больницу в Тромсё. Они собрались с духом и рассказали ей обо всем. Услышав это, Туна, казалось, лишилась кислорода. Губы ее побледнели. Волосы прилипли ко лбу от выступивших на нем капель пота. Лицо приобрело цвет остывшей овсяной каши. «Бедный Стейнар» было все, что они от нее услышали. Она не упала в обморок. Не расплакалась. Несколько минут спустя Туна спокойным голосом попросила позвонить матери, вызвать ее на Шпицберген.

– Это выше моих сил. Но я не уеду отсюда, пока не найдут Эллу.

И хотя она не сказала об этом прямо, у них сложилось впечатление, что она уже не надеялась увидеть дочь в живых. Она готовилась к похоронам.

Но когда после часа позвонили из администрации и сообщили о смерти Стейнара, она упала и сжалась калачиком на полу.

Приехавший по вызову доктор только покачал головой:

– Против этого я бессилен, – сказал он. – От горя нет лекарств. Все, что вы сейчас можете сделать, это остаться с ней. Если ничего не изменится, придется отвезти ее в больницу.

Мелум с Андреассеном вернулись в комнату для допросов, и при виде их лиц у Ларса Уве похолодело внутри.

– Я голоден, – заявил он. – Торчу тут уже несколько часов на одной чашке кофе. Я не сделал ничего плохого и хочу уйти. Я расскажу кадровикам «Стуре Ношке», как вы тут со мной обращались.

Но его напускная сердитость совсем не впечатлила полицейских:

– Вы должны рассказать нам все, что знаете про Стейнара Ульсена, – сказал столичный следователь. – Что вы делали вместе, где он бывал. Были ли какие-либо трения между ним и одним из пилотов авиатранспорта? – Он заглянул в свой блокнот. – С ветролетчиком по фамилии Бергерюд?

У Ларса Уве будто почва ушла из под ног. Он недоуменно уставился на Андреассена:

– У Стейнара? Нет, вы не на того подумали. Это же прохиндей Эрик Хансейд завел…

– Спасибо, это уже лишнее, – прервал его покрасневший Андреассен. – Нас интересует только Ульсен. Где он любил бывать? Загородные домики? Какие-то тайные места?

Но Ларс Уве был не в курсе, и его молчание истолковали превратно. Они рассказали ему о пожаре. И о том, что Стейнар мертв.

Шок сначала отразился в его глазах, а затем растекся по лицу и застыл маской смятения. Он весь как-то разом поник. Затем достал самокрутку и закурил. Приподнял чашку и стряхнул пепел на блюдце. Минуты шли. Мелум положил руку на плечо коллеги, чтобы тот не торопил события.

Наконец Ларс Уве заговорил. Рассказал об охоте на оленей. О закупке контрабандных товаров через доверенное лицо в магазине. О вылазках на снегоходах на север. О последней поездке к проливу Хинлопена. Описал посещение научной станции, встречу с моряками, буран.

Он рассказал и о полуразрушенной бытовке в недрах старой шахты, где их троица прятала спиртное и табак.

Он вывалил перед ними все, что знал, больше не заботясь о последствиях. Поэтому он передал содержание их с Кристианом беседы под перевернутыми санями на вершине Хеклы. Потупив глаза, он рассказал о подозрении Стейнара в доносе губернатору и о страшном гневе своего приятеля. И воспроизвел слова Кристиана о том, что Стейнар будет гореть за свое предательство. Закладывая своего товарища, Ларс Уве не мог сдержать дрожь в голосе.

Суббота 24 февраля 13.00

Кнут сидел в квартире на улице 232 и болтал о ловле форели. Он сам увлеченно рыбачил на мормышку, но его собеседник выдвигал какие-то уж совсем завиральные теории. И к тому же изготавливал мормышки из меха белых медведей. Кнуту так надоела эта болтовня, что он чуть не забыл, зачем пришел.

– Послушайте, пока мы совсем не отвлеклись от темы. Мне необходимо знать имя подсмотрщика, которого вы заметили на прошлой неделе возле садика. Таков порядок.

Мужчина оторвал взгляд от незаконченной мормышки, привязанной неловким узлом к куску дерева:

– Так то ж Пер Лейквик был. Дурачок косноязычный. Я разве не сказал?

Люнд Хаген в одиночестве сидел в переговорной, когда туда влетел Кнут. Но остальные тоже вскоре подтянулись. Какое-то время все молчали. Кому же еще, как не Лейквику быть подсмотрщиком? Призадумавшись, они вспомнили, что частенько встречали его на улицах города в любое время суток.

– Он любит детей, – сказал Андреассен. – Это всем известно. И карманы у него всегда полны сладостей. Но чтобы он… Он просто не мог…

– Нет, он не мог, – донеслось от дверей. Никто из них раньше не видел консультанта по культурному наследию таким сердитым.

Его низкорослая фигура дрожала, лицо раскраснелось.

– Не стоит совершать эту ошибку. Только потому, что человек увечный, потому что он не может говорить. Он любит детей, но он никогда бы намерено не причинил им вреда.

– Давайте мы все успокоимся, – сказал Люнд Хаген. – Нам нужно было выяснить, кто наблюдает за детьми в садике. И мы выяснили. Для порядка этого Лейквика следует допросить. Но он ни в чем не подозревается, поэтому это следует сделать вежливо и тактично. Возможно, он видел что-то, что могло бы нам помочь. Но отныне этот след в поисках Эллы Ульсен больше не является приоритетным.

Концентрация метана в штреке номер двенадцать на Седьмой шахте продолжала расти. К вечеру субботы она преодолела взрывоопасную отметку. В офисе «Стуре Ношке» руководство собралось в просторном кабинете директора. Они расчистили себе места среди высоких покосившихся стопок отчетов и документов, разложенных на стульях у письменного стола. Начальник смены только что прибыл прямо из шахты, с глазами в черной кайме угольной пыли. Он поднялся в кабинет как был, в шахтерской робе. Директор не обращал особого внимания на формальности. Но сапоги следовало снимать у входа. Иначе могло влететь.

Директор взглянул на начальника шахты и горного мастера:

– Да выдохните вы уже наконец. Людей-то в шахте нет. Вентиляция работает на полную. И мы знаем, откуда поступает газ. День-два, и концентрация начнет снижаться. И тогда мы сможем изучить эту трещину в горной породе? Думаете, там все держится на одном камне?

Остальные понимали, разумеется, о чем он говорит. Но никто из них никогда не видел, чтобы трещина шириной в полметра держалась на одном камне, и даже не слышал о таком. В таком случае этот камень должен быть огромным. Они разделяли убежденность директора в том, что гора рано или поздно просядет, а значит, трещина может закрыться когда угодно. А пока она зияла, как вход в преисподнюю. И даже не веря в нечисть, они не могли не признать, что зрелище было пугающим.