Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

Светки среди них не было… Сначала я обрадовался этому очевидному доказательству, что ничего у нее здесь не сложилось, потом встревожился, не уехала ли она раньше, до всех, без меня… Я поднялся на второй этаж, постоял перед дверью, прислушиваясь, постучал, не получил ответа, снова постучал и только тогда приоткрыл дверь — в огромной пустой комнате, уставленной голыми металлическими кроватями, похожими на скелеты, в тусклом сиянии неистлевших кольчуг панцирных сеток, подложив руку под голову, в свитере, шароварах и ботинках возлежала Светка…

— Можно? — спросил я.

Она не ответила.

— Привет, — бодро сказал я, входя в комнату и оставляя дверь открытой, — если вы готовы, то, может быть, нам поехать на автобусе, потому что нет никакой уверенности, что «Волга» пробьется… Я сейчас слышал, что в Ватутинках — это на полпути сюда — целая воинская часть разгребает снег, да никак не разгребет… Думаю, ваши родители больше будут волноваться, если мы совсем не приедем, чем если не воспользуемся машиной…

Я говорил, Светка молчала, курила, не удостаивая меня даже взглядом.

А ведь как уж я врал?! И поднялся-то я к ней, только когда убедился, что автобусы ушли: совместное опоздание к отъезду, общее переживание, ее растерянность, мое спокойствие, непритязательная шутка, что лыжи с нами и мы, наконец, можем ими воспользоваться, благо снегу намело… «во все пределы»… «Свеча горела на»…Как, вы не знаете этих стихов?…

Порой мне кажется, что самую интересную, самую разнообразную жизнь я прожил под одеялом, то и дело вырастая из-под него и таким образом замечая, что пора надшить детство юностью, юность — зрелостью, зрелость — взрослостью… Такое вот прокрустово одеяло, которое сначала надо наращивать, а потом, к старости, уменьшать, отсекая сначала взрослость, потом зрелость… а под конец, наверное, и детство… Если доведется дожить…

…Чего хотел я? Вернее, чего хотел я тогда? Теперь мне кажется, что жаждал я только реванша, и если бы застал Светку плачущей, раскаявшейся в своем глупом поведении и откровенно признающейся мне в любви, то мягко бы… отверг…

— Я вам скажу всю истину, — ответил бы я ей, — не буду оправдываться, ни объяснять своих поступков: я вас не люблю.

И в тот же миг полюбил бы, убедившись, что губы ее слегка побледнели, услышав из ее уст едва внятное: — Оставьте меня…

…В коридоре гремели ведром: уборщица заталкивала извлекаемые из опустевших номеров бутылки в объемистый мешок, перекликалась с той, что рыбачила на первом этаже…

— Хорошо, — безразлично сказал я, — будем ждать… Я спущу ваши вещи в вестибюль?

Светка и на сей раз промолчала. Впрочем, она была занята важным делом: ввиду отсутствия спичек прикуривала новую сигарету от еще недокуренной…

С чемоданом, лязгающим непригодившимися «гагами», и с лыжами я спустился в холл, поставил ее вещи к своим, сел в кресло поодаль.

— Я — Сарычев! — убеждал я себя, — в конце концов, я — Сарычев, и пристало ль мне пред гордою полячкой унижаться… пристало ль мне…

Мир, стоило ему пройти через мои уста, обретал законченность и осмысленность, и я невольно улыбнулся тому, что Светка и вправду полячка, а я — втайне — самозванец… и что в жизни получается лишь то, что должно получиться, и не получается то, чему не следует получаться, а значит все хорошо, все как надо…

— Все как надо! — громко сказал я, прислушиваясь к эху и отчетливо, до дрожи, понимая, что остались мы со Светкой в Вороново одни… по крайней мере до ночи… А если машина не придет, если машина не придет, если бы она не пришла…

Тут подъехала машина — фары ее были залеплены снегом, дворники рыскали из стороны в сторону… Шофер не вылез, подождал немного, полагая, что мы-то давно готовы, потом несколько раз нажал на клаксон… Светка не могла не слышать, однако вниз не спустилась…

Ну и черт с ней, она не спускается, я не поднимусь.

В два приема я отнес вещи в машину, сел рядом с шофером, расспросил о дороге, посетовал… На его вопрос о Чеховской только пожал плечами и поймал себя на том, что вступаю с ним в сговор против… госпожи. После чего, решительный, злобный, быстро поднялся наверх, без стука распахнул дверь в комнату Светки — она лежала все в той же позе, так же курила, лишь на губах у нее — так и не побледневших — застыла какая-то уничижительная усмешечка…

— Машина пришла, — сухо сказал я, — нас ждут! Докурите в машине!

Она не ответила, не шевельнулась даже.

— Ну, в чем дело?! — не в силах сдержать раздражения, громко спросил я, — мы едем или не едем?!

О, как хотелось мне дать ей пощечину или, коли уж так получилось, что она — женщина, а женщинам, как известно, пощечин не дают, просто избить… куда попало, по живому, до слез, до крови… Мысль об этом странным образом заставила голос мой дрогнуть: неприязнь, раздражение, презрение по-прежнему в нем присутствовали, но «поплыли», точно звук на пластинке…

— Я вижу, — как можно ироничнее продолжал я, у вас раньше не нашлось повода и времени побыть наедине со мной… Что ж, тогда отпустим машину…

— Подними, — перебила она меня, вяло протягивая руку.

Рука ее оказалась мокрой, тяжелой…

— Подними же, говорят тебе, — повторила Светка и вдруг с силой потянула к себе.

Металлическая перекладина кровати подсекла меня под колени, и я, прежде чем отпустить Светкину руку, свалился к ней в постель.

Кровать зазвенела, заскрипела, словно кости потревоженного в древней своей могиле, скованного вековым сном, а также металлом браслетов и кольчуг половецкого… Ах, о чем я, о чем?!

Ворот свитера она натянула на подбородок, и поцеловать ее в, губы или в шею я никак не мог, а как иначе начать, я не знал… не привык… Едкий дымок сигареты, извиваясь, полз от плоского бруса кровати, находя мои ноздри… я припал к Светкиной груди, целуя через свитер…

Где-то совсем рядом гремело ведро уборщицы…

— Только бы не думать… НИ О ЧЕМ! — мелькнуло в моей голове, — иначе…

— Да погоди же ты, — торопливо, с нервной какой-то наглецой оттолкнула меня Светка.

Я отпрянул…

— Иди ко мне, — пробормотала она и стала скатывать с себя шаровары вместе с трусами…

Я понимал и принимал это свидетельство опытности столь юного существа, по поводу чего успел и позлорадствовать в адрес Чеховских, однако, оставив образовавшийся валик у непреодоленных лыжных ботинок, она продолжала лежать в той же позе… только закрыв глаза… Но что было делать мне? Сказать: перевернись, встань, нагнись — или молча начать развязывать шнурки, стаскивать с одной ноги?..

Неужели она не понимает, что ТАК не получится? Или именно этого и хочет? Лицо ее было мокрым, руки цеплялись за панцирную сетку… Молча я склонился над ней, не целуя, а лишь слабо касаясь языком, меж тем как обе мои руки тянули через упрямый ромбовидный каблук шаровары заодно с трусиками…