Юлия Яковлева - Каннибалы [litres]

Вера восприняла это как проявление интереса.

– Ну, премьер все-таки. Пишут, то ли правда доигрался, то ли его просто бросили, как кость, всем этим западным странам, которые грозили санкциями, если президент не выступит с реакцией…

Борис закрыл лицо ладонями, провел, как бы смывая. Вера молча легла рядом. Она чувствовала теплый бок мужа.

– Ты выспишься, отдохнешь… Вернемся в Москву. К обычным делам. Компания…

– Сомневаюсь.

– Почему?

– Когда вернемся в Москву, мне скорее всего предложат национализацию компании.

– Отдать государству?

Борис кивнул.

– Но это же твоя компания!

– Брось. Ни у кого нет ничего своего. Особенно компаний.

– Но ты же ее…

– Мне просто дали ее подержать. А теперь заберут. …Не важно. Вер, помнишь, когда Аня, – Борис запнулся, подбирая выражение, – сломала ногу.

Жена молчала. Потом подтянула к себе подушку, положила на живот, обняла. Как будто хотела защитить свой мягкий живот от того резкого, что собирался сказать Борис. От того колючего, чем били воспоминания: запах дезинфектора, мятного цвета простыни, железные спицы.

– Тогда я понял: все не важно.

– Тебя тогда чуть не убили, – прошелестела рядом Вера.

– Не важно… – он вспомнил ту свою ложь, ощутил легкий укол стыда, но только легкий – ложь-то во спасение. Заговорил: – Тогда я ехал и думал только об одном. О вас. О тебе, Ане, Вите. Только вы – это то, что важно. Единственное, про что я могу сказать «мое». Мои. Моя жена, мои дети, моя семья… Вер, я до того был не очень хорошим мужем.

Она повернулась, но он уже продолжал:

– До того дня. До того, что с Аней… Я… Я ведь все понимаю, она меня до сих пор не простила.

– Ну что ты… – попыталась возразить Вера, но сама слышала, как неубедительно, фальшиво звучит ее голос.

– Да. Как она смотрит. Как говорит. Вернее, не разговаривает со мной. Она с Витей ближе, чем со мной.

– Они ближе друг другу по возрасту, чем мы – им.

– Нет, с тобой у нее иначе.

– Ну, мы женщины.

Борис положил свою руку на ее, как бы останавливая ненужные, никчемные оправдания:

– Я все сам понимаю. Но после того дня… Ты понимаешь… Я понял: вы – единственное, про что я могу сказать «мое». Моя семья… После того дня я никогда… Никогда… Как отрезал. Ни разу… Все. Никаких. Ни одной…

Он никак не мог выговорить это слово. Интрижки? Романа? Увлечения? Женщины?

Он попробовал улыбнуться:

– Я захотел стать идеальным мужем и отцом. Еще до того, как это стало модным.

– Ты всегда им был, – Вера перевернулась на бок. Положила свою вторую руку поверх его. – В моих глазах. Несмотря ни на что.

– Для меня только одно важно. Ты. Дети. Вы.

Вера прижалась покрепче.

– Все, что я делал, это только ради вас.

Они лежали, чувствуя тепло друг друга. А Борис – еще и прислушиваясь к телу жены: напряглось оно или ему только показалось?

– Давай вставать. Пора, – сказала Вера.

– Ты мне веришь?

– Конечно… конечно, верю… Вставай, – она поднялась, села.

Борис вздохнул.

– Ну что?

– Я немного ссу.

– Из-за того, что президент молчит?

– А, – махнул рукой Борис. – Нет. Там все как раз ясно и понятно. Я уже знаю, что будет.

– Что?

– Сперва национализация компании, потом…

– Но можно ведь поставить на уши юристов. Подать в суд за границей. Можно… Надо сражаться!

Она умолкла.

Борис опять провел руками по лицу, словно снимая паутину.

– …Блин, если б только можно было сдать кровь как-нибудь без иголок, трубок, всей этой хрени. У меня просто яйца втягиваются от одной мысли, как мне иголку воткнут в вену.

– Ты боишься иголок?

– А ты нет?

– Никогда раньше не сдавал кровь?

– А ты что, сдавала?

– О, ну я была идейная. В молодости. Да. Кровь сдавать – первая. На субботник – первая. Шефскую помощь пионерам – первая.

– Может, не надо это вообще делать?

– Ты хочешь или нет.

– Хочу. Но люди…

– Люди оценили. Когда ты сказал, что тоже придешь и сдашь. Я видела. Они оценили. Они видят, что ты искренне.

– Сомневаюсь. Теперь я и сам вижу, что в этом есть что-то фальшивое…

– Не ной. Просто не смотри на иголку. Иди.

Борис, кряхтя, встал с кровати, поплелся в ванную.

– Футболку смени! – крикнула вслед Вера. – Тебе там будут закатывать рукав, но, может, заставят снять рубашку!

Вера прислушалась. В ванной зашумела вода. Вера торопливо вынула телефон. Одно новое сообщение. Вера фыркнула. Эта тупая Ирина до сих пор уверена, что переписывается с Борисом.

Стены в больнице были кафельными. Белыми. Пол был кафельным. Охристым. От этого все здесь особенно звонко било по слуху. Каждый лязг ее инструментов отдавал у Бориса поджелудочной щекоткой.

Он полулежал-полусидел в неудобном кресле. Скрипучем. От скрипа сводило зубы. Женщина в белом халате («Представляю, как на него брызнет», – подумал Борис и зажмурился) сказала:

– Руку вытягиваем.

Он вытянул. Она больно клюнула его ватным тампоном, от которого холодило кожу, пошел спиртовой запах.

– Не напрягаемся.

Борис слышал в голосе нетерпеливую злость тюремной надзирательницы. «Ошибка, – подумал. – Не надо было вообще лезть». Помогать, суетиться. Они его ненавидели. Чем больше его здесь было – в больнице с раненными, в фойе с родственниками, у шахты вместе с местными волонтерами, – тем больше ненавидели. Но встать и уйти было поздно. Она затянула ему руку резиновым жгутом. В пальцах сразу начало неметь.

Защипнула кожу. Потом отвесила руке несколько звонких оплеух.

Борис от неожиданности брыкнул ногами.

– Больно? …Извините, – сказала медсестра. – Просто вену не видно.

Борис вдруг понял, что голос у нее не злой, а усталый, а на лице – не ненависть, а тоже усталость. Несмотря на прибывших из Москвы медиков, местная больница переживала тяжелые дни и ночи. Особенно тяжелые, потому что для многих под обвалом оказались родственники, друзья, приятели, родственники друзей и так далее, – маленький город!

– Да, – сказал он. Попробовал улыбнуться. – Ничего.

Ее лицо немного обмякло:

– Мы просто сперва думали: приехал еще один мудак из Москвы. Потом разобрались. Женщины хотели сказать, что извиняются, – отрывисто и сухо процедила медсестра. – Мы там все с ума сходили. У всех…

– Я сам из маленького города, – сказал Борис. Он не стал ничего добавлять: понятно. В маленьком городе большая трагедия встряхивает до дна и каждого.

Медсестра кивнула, дала его руке еще одну оплеуху, а затем всадила иглу. От бумажного треска собственной кожи Бориса чуть не вывернуло. По трубке стала подниматься темная кровь. Он отвлек себя мыслью: а эта медсестра, она там тоже была? Она в него – там тоже плевала?

Медсестра похлопала его по плечу: