Илья Рясной - Мокруха

…Червяк и Сержант терпеливо дождались Глена у его гаража и доставили к Медведю.

— На тебя жалуются, Глен, — сказал Медведь холодно.

Глен зябко передернул плечами. Откуда они могли так быстро узнать, что он взял квартиру Амперяна? Хотя, может, его притащили сюда по какому-нибудь другому поводу.

— Кто жалуется?

— Чернота.

Значит, все-таки Амперян… А в конце концов: ну и что? Где это видано, чтобы положенец запрещал братве работать? А деньги в общак сдать — пожалуйста. Правда, что ребенка зажигалкой жгли — это перехлест, но кто сейчас на такие мелочи смотрит? Сегодня не карманники на зоне в почете, а мокрушники-убийцы.

— На что жалуются?

— Кто тебя надоумил устроить дебош на городском рынке?

— На рынке дебош? Кто надоумил? — удивился Глен.

— Не бойся, ничего тебе не будет, — почти ласково произнес Кот. — Скажи, это тебя Кувалда надоумил?

— При чем здесь Кувалда?

Кот с Медведем переглянулись. Кот пожал плечами. Похоже было, Глен говорил правду.

— Значит, бакланишь в одиночку? — сказал Медведь. — Решил двести шестую статью освоить?

— При чем тут это? Чурка поганая нашу женщину оскорбила. Терпеть, что ли?

— Расскажи поподробнее.

Глен рассказал все, как было, умолчав лишь про Брендюгина и Барабанова.

— Совсем абреки охамели, — заключил он свой рассказ. — Что я, по жизни не прав, что ли?

— Может, и прав. Только зачем ты моим именем прикрываешься?

— Потому, что они только тебя и боятся. Иначе забили бы до смерти. По полу бы размазали.

— Ты вообще чем сейчас занят?

— Воспоминаниями о доброте вашей душевной живу. Твоими стараниями меня теперь ни к одному делу не подпускают. Придется в другие края на работу подаваться.

— А чего ты хотел? Скажи еще спасибо.

— Спасибо, — произнес Глен с таким выражением лица, что наблюдательному Коту стало не по себе.

— Ты не слышал, кто хату Ашота Амперяна на Малой Кузнецкой сделал?

— Кто это такой? — Глен старался, чтобы голос его не подвел.

— Фирмач-армянин. Под моим крылышком.

— Понятия не имею.

— Узнаешь — свистни. В долгу не останусь. — Медведь помолчал. — И запомни: еще раз моим именем прикроешься — костей не соберешь. Понял?

— Чего тут не понять.

Когда Глен ушел, Кот сказал:

— У этой ящерицы что-то на уме. Мы с ним еще нахлебаемся. Пришить бы его — намного спокойнее будет.

— Пока не за что, — возразил Медведь. — По тому долгу он заплатил. Мы же не можем беспредел разводить. Кроме того, кому он нужен, если не при делах. Вон с Кувалдой проблемы так проблемы.

— Надо было Глена мочить. Хотя, может быть, еще все впереди, — твердил свое Кот.

У него были нехорошие предчувствия касательно Глена, но он никак не мог облечь их в слова, понять, что же его смущает. Он всерьез начинал подумывать о том, как бы сделать так, чтобы Глен исчез с этого света…

Глен же, сидя в машине, думал о том, как хорошо смотрелся бы этот зоопарк — Кот и Медведь — в гробу.

Приехав домой, Глен снял трубку и набрал номер с визитной карточки, которую дал Альтшуллер. Ему ответил хорошо поставленный голос.

— Слушаю вас.

— Мне, пожалуйста, Николая Геннадиевича Слепцова.

— Я к вашим услугам.

— Мне дал ваш телефон Яков Моисеевич. Это Семен Глинский.

— Он говорил мне о вас. Хотелось бы встретиться.

— Когда, где?

— Сейчас подумаем…

Дом был стар и казался живым. В поскрипывании рассохшихся досок чудилось старческое кряхтенье, в шорохе сквозняков — едва слышное дыхание. Хозяйка дома тоже была стара. Она понимала, что дом, срубленный еще в начале века ее дедом, ненадолго переживет ее. Умирала и деревня. Она стояла посреди болот, вдали от шоссейных дорог, и поэтому не слишком интересовала горожан, которые в последнее время ринулись на сельские просторы.

В деревне оставались лишь четыре дома с древними старухами, существование которых поддерживала изредка наезжавшая автолавка да тракторист Колька, работающий в колхозе и привозивший оттуда периодически хлеб, масло, сахар, чай. Остальные дома уже умерли. Их почерневшие, покрытые мхом трухлявые скелеты тлели и рассыпались от дождей, ветра. Оконные проемы чернели пустыми глазницами черепов.

Ночь — тяжелое время для стариков, будь то люди или дома. Именно тогда понимаешь, что жизнь, казавшаяся в молодости бесконечной, пролетела как сон. Что настоящее уныло и полно боли. А будущее? Сколько его осталось, этого будущего?

Ночь выдалась тихой, тонкий серп луны висел на звездном небе, почти не давая света. Тетя Дуся не могла заснуть уже которую ночь и думала, что зажилась на этом свете. Она устала, но ей все-таки хотелось еще пожить. Ее не держала жизнь. Но пугала смерть. Что за ее порогом? Как рассудит Господь? Как воздаст за добродетели и за грехи ее? А были и добродетели, и грехи, как и у всех людей.

Полусон-полубессонница, возникающие в сознании образы людей, которых она знала когда-то. Муж, не вернувшийся с Великой Отечественной. Сын Сева, оставшийся лежать где-то в горах Афганистана. Четверо сынов, поселившихся в разных городах, — она их почти не видела в последние годы.

Собачий лай, шум мотора, хлопанье дверей. Тетя Дуся давно балансировала на грани яви и сна и не всегда могла отличить одно от другого. Наконец она поняла, что стук распахиваемой двери, грубые мужские голоса — это наяву.

О большом мире, о том, что в нем творится, тетя Дуся имела самое общее представление. Знала, что на русскую землю пришла беда, слышала, что люди посходили с ума, стали злыми и творят страшные дела. Теперь этот безжалостный, стальной мир, похоже, ворвался и в ее мирок…

Луч фонаря высветил стол, покрытый потертой клеенкой, на которой стоял закопченный чугунок и лежала алюминиевая ложка. Ящики большого рассохшегося буфета были без ручек. Хозяйка дома съежилась на лежанке под засаленным лоскутным одеялом.

Их было четверо из того, другого мира — молодых, уверенных в себе, принесших в затхлую атмосферу избы запах кожаных курток, табака и бензина. Казалось, с их приходом изба наполнилось осязаемой, плотной, упругой энергией.

То были Глен, Гусявин, Брендюгин и Снайпер. Быстренько оглядевшись, Гусявин заявил, что пойдет сторожить на улицу, хотя повод был смехотворный — стоять на стреме в такой глуши… Просто ему не хотелось присутствовать при всем.

— Чего, кочерга, дверь не закрываешь? Не боишься? — крикнул в сторону лежанки Глен.

Хозяйка беспокойно зашевелилась, из-под одеяла выглядывало морщинистое лицо с мутными старушечьими глазами.

— Ха, таращится. Эта мумия еще живая.

— Да оставь ты ее в покое, — сказал Брендюгин.

— Лежи, не дергайся, мумия. — Глен начал упаковывать в припасенные тряпки иконы. Их было три. «Божья матерь, утоли моя печали». «Святой Николай Мирлекийский». И третья, самая дорогая, шестнадцатый век, на нее и был заказ — «Спас в силах». Глен смахнул лампаду, она со звоном разбилась.