Наталия Костина-Кассанелли - Найти, чтобы потерять [litres]

Размышляя таким образом, горячась и размахивая руками, я совершенно не замечаю, что мы уже сидим за стойкой, и текила, которую я выплескиваю в себя одним махом, по всей видимости, уже далеко не первая.

– А то, что вы написали про папу Александра Шестого… это что, все правда? – Ирочка, она же Желтая Уточка и она же Ирина Павловна, от меня не отстает. Во всех смыслах: и в самом прямом, заваливая меня вопросами, и в смысле текилы тоже.

– Почти все правда! – торжественно говорю я. – Наш папа римский был тот еще чижик-пыжик! Даже делая скидку на то, что людям в средние века при отсутствии интернета было совершенно нечем заняться, он был невероятный живчик! Его так и тянуло на подвиги… вернее, на всякие непотребства!

– Но папы же были просто обязаны хранить целомудрие! – возмущается Ирина Павловна. – А у него одних внебрачных детей было сколько! Трое? Или даже четверо?

– Не меньше десяти! – утверждаю я. – И это только те, о которых историки знают достоверно!

– Ого! – Желтая Уточка делает губки клювиком. – Бурная личная жизнь! А Лукреция? Она действительно отравила своего отца, и брата, и свекровь… и наверняка еще кого-нибудь? И она действительно была очень красива? А ее муж был геем? И у них поэтому не было детей?

– И история, и я – оба мы врем, причем не стесняясь, – говорю я. – Но если мне простительно, поскольку это даже не роман, а так… баловство, то истории следовало бы больше задумываться о своем поведении! Хотя кто ее только не имел, эту историю! – Алкоголь развязывает мне язык, и я спешу извиниться: – Я имел в виду, что историю переписывали столько раз, что нам с вами и не снилось. Но с Лукрецией я, пожалуй, переборщил…

Я с удовлетворением смотрю на Ирину Павловну, Ирочку, хорошенькую маленькую Уточку, которая проявила ненужное любопытство, но… не мне ли самому хотелось это хоть кому-то показать? И даже послать главному, от которого потом совсем не отцепишься и который тут же потребует все это дописать, натолкать побольше эротических сцен, а затем непременно все это тиснет, да еще с провокационно-голосисечной обложкой?! И я, находясь в каком-то угаре и не слишком думая о последствиях, таки ему это послал! Находясь в помрачении рассудка, не иначе… Одна надежда на то, что мое послание не дойдет, или не будет прочитано, или вдруг не откроется… весьма призрачная надежда, если начистоту. А все потому, что актер не может без публики, а писатель – без читателей. У меня свербело где только можно. Я даже намеревался не только послать главному, но и выложить все это в Сеть, а уж хуже этого не может быть ничего!

– О Лукреции я почти все придумал… Да, она действительно три раза была замужем, родила внебрачного ребенка, но третий ее муж вовсе не был геем. Она родила от него не то девять, не то еще больше детей, и как раз деторождение и свело ее в могилу. Муж хотел, чтобы она рожала, и она сама этого хотела, хотя врач ей запрещал, – тогда тоже попадались врачи, понимающие толк в том, от чего чахнет женщина. Однако она не послушалась и умерла после очередных родов в страшных судорогах и мучениях, причем ей, бедняге, не исполнилось еще и сорока. А еще она была очень образованной, знала несколько языков, музицировала, сочиняла стихи… хотя в ту пору все девы, почитавшиеся аристократками, пели, или играли на лютне, или кропали вирши… но она же еще и папскую переписку вела! То есть была секретарем своего отца! И вообще, история упоминает о Лукреции в выражениях скорее лестных… никого она не травила. По принципу в семье не без урода. Наверное, ей претило все это насильственное лишение жизни, пусть даже с далеко идущими планами. Ее саму три раза выдавали замуж по расчету, а она просто хотела быть счастливой…

– Я тоже просто хочу быть счастливой, – неожиданно признается Ирочка.

Она говорит это очень тихо, но я слышу. Слышу так же отчетливо, как и те голоса, которые внезапно начинают нашептывать мне невероятные истории. И которые я просто записываю… Я не летописец, нет… и не историеписец… я выдумщик, фантазер, утопист, мечтатель, Манилов-Заливайский! Я морочу головы молоденьким уточкам, и старым волчицам, и бармену, который явно прислушивается к нашей беседе. И я тревожу прах Лукреции, которая ни в чем не виновата и которая не травила свою свекровь, – к слову, та умерла еще до того, как белокурая умница Лукреция вышла замуж за Альфонсо, герцога д’Эсте, и у нее была не свекровь, а свекор. Которого она тоже не травила. Но вот остальная семейка Борджиа… это были те еще чудовища!

Я говорю и говорю, и мы с Желтой Ирочкой ахаем, смеемся, перебиваем друг друга, лезем в интернет за справками на единственном оставшемся в живых телефоне, сталкиваясь над ним руками и головами, и в конце концов напиваемся до полного братания и положения, когда брудершафт становится неизбежным. Нам наливают еще по одной, и мы проделываем весь ритуал: она продевает свою руку в мою, завернутую кренделем, мы пьем из этого неудобного положения, хохочем и целуемся. Поцелуй с моей стороны совершенно братский:

– Твое здоровье, Ирочка!

Ее волосы щекочут мне шею, она хорошо пахнет: летним днем, свежим воздухом, скошенной травой, кожаными сиденьями, ветром, молодостью, лимонной кожурой, вишневой помадой – или это называется блеск? – полынью, сквозь которую мы проезжали, кучевыми облаками, глаженым льном и почему-то – молоком…

– И твое, Лев… Лева?

– Лева! – подтверждаю я, энергично кивая, и вдруг замечаю, что на нас очень пристально смотрят.

Человек с библейским именем Даниил – такой же молодой и наверняка пахнущий свежим воздухом, успехом, здоровьем, удачной карьерой – стоит и смотрит прямо на нас. И на лице его написана отнюдь не радость.

– Сегодня ночью, – шепчет она едва слышно, когда проходит мимо него в церкви.

Церковь – замечательное место. Оно придумано для того, чтобы влюбленные парочки могли беспрепятственно видеться, обмениваться записками, назначать свидания… молиться? Они еще слишком молоды, чтобы молиться! Она молится разве только об удаче их с Пьетро побега, и молится об этом не Богу – потому что он не поймет! И она не какая-нибудь там засушенная старая дева, чтобы шастать в церковь и стоять там на коленях: кстати, а о чем молятся старые девы? Вот интересно! Замуж их все равно уже не возьмут, детей им не рожать… и даже на ложе для греха прелюбодеяния их уже никто не возьмет – так чего они хотят от Бога? Для чего так часто стоят здесь, склонив костистые рыбьи профили, щелкая костяшками четок и суставчатыми, словно тростник, иссохшими пальцами? Наверное, Бог ужасно устал и от старых дев, и от человечества в целом, он изнемог от всех этих бесконечных просьб, нашептываний, посулов, обещаний… которые никто никогда не выполняет, получив просимое! И у Бога так болит от всего этого голова, что он заткнул уши и отвернулся – а то и вовсе ушел, удалился туда, где до него все это не может достать…