Наталия Костина-Кассанелли - Найти, чтобы потерять [litres]

Вместо обстоятельного ответа, коего можно было ожидать, вдова неожиданно закатила глаза и повалилась на землю снопом – и подскочить никто не успел, поддержать. Архиепископ так растерялся, что стоял столбом, но выручили отец Мисаил и расторопный отрок-послушник. Подхватили, а тут и дворня подоспела.

В суматохе в дом входили, не по чину: впереди сомлевшую несли, девки дворовые голосили, дочери плакали, отец Мисаил семенил и все твердил, что главное-то он по такому случаю и не взял! Про архипастыря чуть совсем не позабыли – да он, по промыслу Господню, не горд был, зато умом остер и любое дело прозреть умел, как никто другой. Владыка Иоанн сразу смекнул: не пустая бумага ему пришла из этого сельца Холмы, ох, не пустая! Что-то тут и впрямь неладно… Что вдовица скорбная в обморок упала и что у дочерей явно глаза заплаканы были, да с лица обе спавшие – бывает… Если болеют все Борковские – одно, тут помочь можно. Отец Мисаил – лекарь дотошный, в самый корень зрит и на ноги поставит… Но что, если тут и впрямь другое? Уж больно суетятся, больно бегают вокруг, и все оглядываются, и лица у дворовых Дуниных-Борковских ох нехорошие, совсем нехорошие! Как будто боятся кого и по сторонам то и дело зыркают. И ставни в доме все заперты – это белым-то днем?! И лампады в каждой комнате под образами горят… Набожность и прилежание к вере – это хорошо, но праздника никакого большого нет, и дышать в комнатах, запертых наглухо и с этими огнями внутри, тяжко! Особливо после вольного-то воздуха, после дубравы да речной свежести с белыми утицами… Хуже, чем в возке с отцом Мисаилом рядом всю дорогу, право слово!

Однако прошел отец Иоанн куда указали, и под образа сел, и приличную беседу завел, пока лекарь монастырский у болящей хлопотал да парубки его узлы с травами в дом вносили и поклажу приехавших. Вдовица в себя пришла, и встала даже, и извинялась очень, что такие хлопоты… За стол усадили – чем бог послал с дороги, а у флигелей опять началась суета, но уже другая. Кур ловили, где-то далеко завизжала свинья… Петров пост недавно закончился, можно было вкушать скоромное, но для свинины было жарковато. Сейчас бы в самую пору ушицы, и рыбки жареной, карасиков в сметане… проголодались в дороге, вот и думалось о телесном, не о духовном. Но о духовном тоже успеется – не на один день приехали. Одним днем, как сразу понял архиепископ, такое дело он не разрешит.

– А что ж у вас все на запорах таких, как при осаде? – Преосвященный от обильной трапезы разомлел, тем паче что и ушица была подана, и карасей, томленных в сметане, в достатке, и всего, чего душа его желала, сама того даже и не ведая. Хлебосольный дом, одним словом, богатый.

Вдова с ним за столом посидела, но пищи, считай, никакой не вкушала, так, самую малость, и то все ей на тарелку постное накладывали: огурцы да каши чуток… владыка острым носом потянул – каша совсем без масла! Нюх у Иоанна был исключительный, что на запахи, что на иное. Но и своей каши сиротской вдова едва клюнула. Была она женщина телесная, но с лица заметно спáла – значит, не один день хворает… А если живет так, что чувств лишается и не ест, значит, грызет ее что-то… уж не слухи ли те самые, из-за которых он приехал? И кто донос написал? Кто тут, в Борковке, грамоту знает, чтобы так письмо составить? Сама вдова явно не писала, да и дочери ее этого не могли… Девиц, кстати, и за столом не было – да и зачем девок за стол сажать? Это в Москве, говорят, теперь порядки новые: женскому полу свободы такие дали, о каких ранее не слыхивали. И своей волей теперь девки могли замуж выходить, и в празднествах им предписывали участвовать… и за стол их велено было сажать вместе с гостями, и даже вина наливать! Это уж было прямое беспутство, но, благодарение Богу, тут, в Черниговском воеводстве и в самой Борковке, жили по старине, тихо и благолепно. Девок вином не поили, венчались по родительскому благословению… но только зачем затворяются, словно от набега?

Владыка перед обедом и двором прошел, осмотрел все внимательно. Кто к кресту и руке подходил – осенял, спрашивал голосом своим ласковым: все ли благополучно? Никто ни на что не жаловался, однако народ как-то странно мялся, да и забор вокруг усадьбы стоял такой, что и в самом деле – хоть татар встречай! И ворота, несмотря на белый день, были заперты накрепко, и засовом заложены во всю длину, и охранник при них был с бердышом, и собачищи у ворот на цепь были посажены такие – не волки даже, медведи! Будто Борковские жили не в своей вотчине, широко и вольно, а нападения ждали, право слово!

На черный двор, где располагались хозяйство, людская, поварня и прочее, Иоанн пока не пошел, но поставил себе сходить непременно, когда будет прилично. Под предлогом вызнать, нет ли у холопов, может, нужды какой? Все люди, все человеки, все у Бога должны быть присмотрены, раз уж он пастырем назначен. Но пока не пошел, сидел за столом, хотя отцу Мисаилу уже можно было и встать, и отправиться по предписанию, он ведь сюда как раз лечить приехал, а не свинину, жаренную с луком и грибами, третью сковороду уплетать!

– Так, владыко, от жары затворяем… – неопределенно ответил на интересующий вопрос родственник хозяйки, то ли двоюродный, то ли троюродный брат – Иоанн не расслышал. При остром зрении и нюхе он к старости весьма ослабел слухом. Ну, оно иногда и к лучшему – свое думать способнее, чего зря пустое слушать!

Время шло к закату, уже скоро можно было и на покой: и с дороги, и после такого сытного повечерия. Устали все: хозяйка давно на женскую половину ушла, те, кто по чину был за стол с архиепископом посажен, тоже уже все носами клевали. Странно это было – они-то как раз не тряслись тридцать верст по самому пеклу, неужто ночью не выспались? Хотя при такой духоте и жаре и в самом деле ночью могло и не спаться.

– Ну что ж, – сказал он, вставая. – Благодарствую за хлеб, за соль…

Тут же подхватили, повели, где нужный чулан, деликатно показали. Послушник его уже в отведенном покое был – хороший паренек, расторопный и неглупый, Артемий. Глупости преосвященный не любил, хоть и терпел – не каждому ума отмеряно, люди все разные. Но Артемий был чистое золото – не раз владыка говорил, что при постриге даст ему имя Матвей – дарованный богом. Артюша был ему дан в утешение – понимал с полуслова, однако со своими суждениями не лез, больше молчал, чем говорил, и тем радовал Иоанна еще больше.

Разоблачив архиепископа и уложив на лавку, на три перины, сам в ножках прикорнул – вдруг какая надобность будет посреди ночи, в чужом доме это не в своей келейке, где все под рукой. Тут, правда, расстарались: и того притащили, и этого, и квасу холодного, льдом обложенного, – если попить захочется и чтоб не степлился к утру, значит.