Наталия Костина-Кассанелли - Найти, чтобы потерять [litres]

– Скажите, Николай Николаевич, – рыжая полицейская красавица наконец подала голос. Он у нее был мягкий – не голос, а мечта… однако мечтать мне не пришлось, потому что эта самая медоточивая Екатерина Александровна – интересно, фамилия ее, случайно, не Медичи? – спросила: – Скажите, а коллекция ваша при вас хранится?

– Моя коллекция, как и полагается, хранится в банке! – провозгласил Ник Ник, и мне показалось, что плотный блондин с облегчением вздохнул. – А с собой я вожу только небольшую ее часть… но самую ценную… скажем так, с исторической точки зрения. Она у меня всегда с собой!

Полицейские как-то нехорошо переглянулись.

– Скажите, – снова спросила рыжая сильфида [5] Здесь : изящная, с легкой фигурой женщина ( перен .). , – а после исчезновения вашей невесты вы проверяли, на месте ли ваша коллекция? Не пропало ли из нее чего-то?

– Нет, – растерянно сказал собиратель каратов и древностей. – Я… не проверял! Мне это… даже в голову не пришло бы!

«…низко вам кланяемся и в ноги упадаем, – монотонно читал послушник. – За последний год без вести пропало в наших местах тридцать человек, а еще двадцать молодых и здоровых умерло смертию немочной. И буде на то ваша милость нарядить к нам дознание. Потому как упырь страшный, покойный наш генеральный обозный полковник, Василий сын Кашперов, Дунин-Борковский, встает по ночам из своей домовины, и приходит к людям, и кровь пьет, и нету от того упыря никакого спасения. На вашу заступу и помочь только и уповаем. А уж и крестным ходом ходили: со крестами, с хоругвами и молениями вкруг церкви и могилы того поганого Василия, сына Кашперова, Дунина-Борковского…»

– Это что такое ты сейчас мне читал? – с неподдельным удивлением спросил архиепископ Иоанн.

Паренек-послушник, приставленный к преподобному и славившийся трезвым умом и прилежанием грамоте, поклонился поясным поклоном и доложил:

– Прошение от сельца Холмы к вашей милости. Говорят, и в самом деле неспокойно там у них. – Послушник почему-то испуганно глянул себе за спину, но там не было совсем ничего – только его собственная тень дернулась на каменной, чисто выбеленной стене. На столе трепетал огонек свечи и лежало прошение, в котором черт-те что – спаси нас, Господи, чего только в недоумении не скажешь! – было написано!

– Мракобесие! – сказал просвещенный владыка. – Василий Касперович Дунин-Борковский был достойнейший человек! Его радением большой Троицкий собор возведен, в коем его ежедневно и поминают! Столп церкви, можно сказать, – и вдруг такой пасквиль! – Архиепископ гневно покосился на челобитную, но бумага была ни в чем не виновата. И разбираться в любом случае надо было… потому как жалобщики на этом не остановятся – они и до патриарха дойдут… и до самого царя Петра, который церковников не любит, но на расправу скор… И сам царь Петр, многие говорят, не от царства Божия, но от Антихриста… ох, не к ночи он будь помянут, ох, не к ночи!

– Что ж… – Владыка посидел, подумал. Можно было, конечно, спровадить эту бумагу глупую дальше, но разбираться-то все равно ему прикажут! И по-хорошему он разбираться поедет, и по-плохому – тоже он. Да еще и с гневом царским за спиной! – Что ж… – еще раз задумчиво повторил архиепископ, – слухи эти… они откуда-то идут? И люди помирают… Ехать надо, может быть, чем и поможем. Брата Мисаила с собой возьмем, лекаря. У него и травы поможные, и кровь он отворять умеет. Смертию немочной они там умирают! Посмотрим… а если надо, то и молебен в храме отслужим. И попа сельского приструнить надо, – это уже архипастырь сказал как бы сам себе, когда послушник, еще раз поясно поклонясь, вышел. – Ишь силы у него там нечистые разыгрались! Упыри из могил выходят! Мракобесие, язычество поганое… глушь лесная! Русалок, поди, до сих пор неводом в реке ловят и лешего на крестины зовут! Неверие, оно все оттого, что пастырь овец своих не пасет и от козлищ их не отделяет… – Владыка задул свечу – час был поздний, да и огонек, совсем потонувший в свечном сале, уже едва теплился. Завтра надо было рано вставать, стоять заутреню, да и собираться в это самое сельцо Холмы, с упырями местными разбираться.

Сельцо было невеликое, но аккуратное – вотчина того самого покойного Василия Касперовича Дунина-Борковского. Десятков пять беленых хат на одном берегу, да столько ж и на другом – словно бусины перламутровые кто бросил вдоль реки в три ряда. Утицы по реке плывут, тоже белые, а на пригорке над всем – храм, тоже невеликий, но соразмерный и ласкающий пастырское око. Чего ж не жить в таком-то раю, не радоваться?

Возок архиепископа съехал вниз, с того места, откуда открывался такой отрадный вид, и прогрохотал по мосту, тоже крепкому не только с виду. Видать, хозяин тут имелся, и хозяин неплохой. Что ж тогда в имении Борковских действительно творится? И кто жалобу эту невместную ему отписал?!

Дом покойного полковника и наказного атамана носил следы все той же зажиточной руки – был он просторен, ладен, с высоким крыльцом и толстыми стенами и внутри, должно быть, в летнюю жару прохладен: владыка взопрел в возке в полном облачении, да и от отца Мисаила пахло травами настолько крепко, что и без духоты в жар кидало. Увидев приближающийся архипастырский поезд, у дома забегала дворня, захлопали двери, засуетились.

Кони встали, из второго возка, попроще, что вез потребное в дорогу да узлы с травами – чего только отец Мисаил с собой не набрал! – выбежал вперед послушник, с почтением отворил дверцу, поддержал владыку под локоток. С крыльца так же, с бережением, сводили вниз тучную высокую пожилую женщину в черном плате, должно быть полковничью вдову. Завидев архиепископа, женщина оттолкнула девок-прислужниц, сама подошла, стала на колени, поцеловала руку.

– И тебе здравствовать, дочь моя. Мир дому сему… – сказал Иоанн, благословляя и двух девиц пригожего вида, почтительно потупивших глаза.

– В дом просим, – сказала вдова, и архиепископская услужливая память, до сей поры его ни разу не подводившая, и тут не подкачала. Полковницу звали Марья Васильевна, а дочерей – Лизавета, София и Анна… только какие это? И где еще одна? Замуж вышла? Значит, вышла еще при живом отце, потому как траур годовой по их родителю еще не кончился и выдавать оставшихся в эту пору было бы неприлично.

– Что ж, Мария Васильевна, – сказал архиепископ густым ласковым басом. – В дом можно… устали с дороги. Долго ехали, путь неблизкий. Решил вот проведать вас в горестях ваших, духовное наставление привезти и лекарское вспоможение болящим… Дошло до меня, что болеют в Холмах, – правда ли это?