Мария Воронова - Когда убьют – тогда и приходите [litres]

Ирина нахмурилась:

– Поэтому многие жертвы насилия предпочитают вообще не заявлять.

– А вот Надежда Красильникова была не такая, она считала, что изобличить преступника – ее гражданский долг. В результате получила хамство, унижение, а преступников никто даже искать не стал. Это окончательно подорвало доверие Красильниковых к государственным органам, зато родилась девочка Катя.

– Надеюсь, она не знает, как появилась на свет?

– Надеюсь, что нет. Согласитесь, что теперь не так удивительно, почему обе сестры, увидев Малиновского, не сообщили об этом немедленно в милицию.

Ирина вздохнула, вспомнив коронную фразу: «Вот когда убьют, тогда и приходите». Избитая, истерзанная женщина обращается за помощью и слышит в ответ, что сама виновата, ибо вечно напьются, валяются с кем ни попадя, а потом жалуются, чуть что не так. Полночи, наверное, еще уламывали забрать заявление, чтобы статистику не портить, а когда не удалось, от злости провели все необходимые действия максимально грубо. Хочешь правосудия – на, получай.

И совершенно естественно, что, имея такой опыт, женщина обратится за помощью куда угодно, только не в милицию.

– Хоть теперь, когда все позади, надо отдать долг памяти сестрам и Михальчуку, – сказала Ирина, – у меня есть приятели-историки, я свяжусь с ними, и получится большая статья…

Гортензия Андреевна покачала головой:

– Не спешите с выводами. Боюсь, что все только начинается, недаром Малиновский-Кравченко до сих пор не предан суду, а мне подробности дела сообщили по гигантскому блату, и далеко не все. Думаю, мы, Ирина Андреевна, вычислили действующего агента вражеской разведки…

– Господи, ему ж сто лет в обед, – вырвалось у Кирилла, и Ирина украдкой подтолкнула его локтем, чтоб заткнулся.

Хозяйка засмеялась:

– Если любви все возрасты покорны, то о шпионаже и говорить нечего! Старость – великолепное прикрытие, на деда никто не подумает, так же как и на младенца, – она легонько погладила спящего Володю по плечику, – только если малыш физически не в состоянии вести разведывательную деятельность, то про старика сказать такое со стопроцентной гарантией никогда нельзя. Сейчас начнется очень интересная игра, только нас с вами, увы, в нее никогда не посвятят, а славу о подвиге сестер Красильниковых снова придется принести в жертву секретности.

Ночью Ирина пробудилась резко, как от толчка, поняла, что сон ушел, и поднялась с кровати. В кухне ждала гора белья для глажки, самое время заняться, пока все спят.

Прикрыв дверь, она как можно тише расставила гладильную доску и приступила к делу.

Надежду Красильникову она не знала, а Любовь Петровна никак не шла у нее из головы, и мысли о Гортензии Андреевне тоже не отпускали. Девушка родом из богатой дворянской семьи, по идее, советская власть должна быть ей ненавистна, а она сражалась за нее и после войны честно служит, воспитывая из детей настоящих маленьких коммунистов.

И никаких тебе фиг в карманах, кухонных разговоров об империи зла и отсутствии свободы. Кирилл что-то попытался один раз вякнуть, такую головомойку получил, что заткнулся раз и навсегда. Как она сказала, руководителю трудно? И ведь правда, это так. Трудно принимать решения, выбирая между двумя неизвестными, потому что, как ни изучай вопрос, как ни постигай общие законы бытия, а у противника всегда свои планы. «Я знаю, как надо!» – горячится кухонный политик и не помнит, что обычно его вмешательство в чужие дела даже одной семьи приводит к ужасным последствиям, которые семья разгребает, а он стоит рядом с идиотской улыбкой – «я хотел как лучше». Настоящий политик себе такой роскоши позволить не может, он сам несет груз ответственности за свои решения.

Наверное, действительно нельзя ругать власть и возмущаться ее жестокими решениями без вины наказывать одних граждан ради спасения других. Как знать, вдруг тайна действительно была необходима настолько, что ради нее можно растоптать судьбы двух юных девушек?

Повесив на плечики последнюю сорочку Кирилла, она прибавила жару в утюге и взялась за пеленки. Это была совсем механическая работа, и Ирина погрузилась в мысли о сестрах. Одной было шестнадцать, другой – девятнадцать, обе моложе, чем Катя сейчас, совсем дети. Однако эти дети проявили недетскую отвагу и железное самообладание. Изо дня в день каждую секунду ждали разоблачения – и не дрогнули, не сбежали.

Смогла бы так она сама? Нет. Точно нет. Запаниковала бы и выдала себя, а заодно и всю сеть. Малодушная она.

Ирина вздохнула. Почему-то хотелось думать, что Люба и тот немецкий офицер любили друг друга по-настоящему. А что, он был не каратель, не эсэсовец, а солдат, и, может быть, совсем не хотел воевать, или пал жертвой чудовищной фашистской пропаганды. Пусть хоть что-то выпало прекрасное на долю Любы Красильниковой, не половая связь по заданию центра, а настоящая великая любовь. Будем думать, что парень был ею завербован и помогал в разведывательной работе. Ну это сказка, конечно, но так хочется… Ведь любовь, как и жизнь, пробивается в любом аду.

А потом, она ведь сто раз могла остаться за границей, но Люба вернулась на Родину, где ее наверняка ждали не теплый прием, а фильтрационный лагерь и жесткая проверка.

Дверь кухни скрипнула, и на пороге возник Кирилл.

– Ты чего не спишь?

– А ты?

– Под боком никто не сопит, вот я и проснулся.

– Я не соплю.

– Ой, Ира, не говори, чего не знаешь. Чайку попьем? – он зажег газ под конфоркой.

– Ты бы отдыхал еще.

– Да ну. Все что-то думаю об этих людях.

– И ты тоже? Правда, как несправедлива была к ним судьба? Девочки столько сделали для своей страны, а не получили совсем ничего.

Кирилл пожал плечами:

– Как посмотреть, ведь у них было главное – чувство исполненного долга.

Рабочий день закончился, и Ордынцев, многозначительно кашлянув, достал из шкафа початую бутылку коньяка.

– На посошок? – спросил он Морозова.

Тот важно кивнул, и коллеги переместились в закуток за шкафом.

– Ну вроде все, – сказал Ордынцев, отдышавшись после рюмки, – дела я тебе передал, а дальше смотри сам.

– Три месяца продержусь как-нибудь.

– Не сомневаюсь.

– А как же твоя научная работа? Вроде же интересная штука выходила…

Ордынцев засмеялся и налил по второй:

– На кафедре расскажешь. Профессор посмотрел и решил, что это чушь зеленая, мракобесие и шарлатанство.

– А ты нормально объяснил?

– Естественно!

Чокнувшись, мужчины выпили.

– Вот в том и трагедия, что, когда общаются умный и дурак, умный думает, что он дурак, а дурак думает, что он умный, – изрек Морозов.

– А я сейчас кто?

– Никто. Профессор твой дебил конченый.

– Это да. Но тут, думаю, наш с тобой любимец подсуетился.