Людмила Грицай - Вода из колодца

Виктор Михайлович Прокопенко, вернувшись в Полтаву осенью 1945 года, не нашел ни родного дома, ни своих близких. Ему рассказали о печальной участи жены. Отец стал искать детей, но куда бы он ни обращался, ему никто не мог помочь. По всей видимости, семья, забравшая его дочерей, погибла, а вот известие о судьбе старшего сына он получил спустя несколько лет. Ему сообщили, что его сын Михаил был казнен с группой партизан, которую захватили немцы. То, что подростку не исполнилось и четырнадцати лет, не сыграло никакой роли. Оккупанты проявляли особую жестокость, не щадя ни взрослых, ни детей.

Виктор Михайлович устроился работать на железную дорогу, получил маленькую комнатку и через несколько лет женился на скромной учительнице, также потерявшей во время войны всю свою семью. Именно в этом браке и родилась мать Владимирова — Галина Викторовна.

Галина была поздним и горячо желанным ребенком. Именно ей родители подарили всю свою любовь, не растраченную на погибших старших детей. Отец и мать, узнав от учительницы в обычной школе, что Галина обладает музыкальными способностями, не только отдали дочь в музыкальную школу, но и смогли достать в Киеве дорогое фортепьяно и привести его в Полтаву. Успехи дочери они воспринимали как самые значительные события своей жизни, и со слезами на глазах, но все-таки отпустили ее в Москву в консерваторию.

— Лучше в Москву уезжай, не в Киев, — говорил отец, — там как-то спокойнее. Украинцы должны жить в России. Не дай Бог, какая опять война, а пока эти черти полосатые до Москвы дойдут, захлебнутся они в своей атаке. А вот Киев можем и потерять, конечно, потом вернем, но лучше учись в Москве.

Уже на пенсии Виктор Михайлович как ветеран войны получил заветные шесть соток в престижном по тем временам дачном поселке за городом. Именно там и он стал трудиться не только для себя, но и для «общества», облагородив территорию в центре поселка, которая до него выглядела как заброшенный пустырь. Это был овраг, который никто не взял под сад, потому что из него мало что можно было сделать.

А Виктор Михайлович вместе с внуком вырыли колодец, сделали пруд, посадили яблони, поставили скамейки.

Дед проводил времени там больше, чем у себя на огороде. Кто-то из соседей даже пенял ему в этом.

— Михайлыч, что деревья-то сажаешь, тратишься? Все равно тебе уж яблок с них не поесть!

— Мне не поесть, так другие поедят, — философски замечал дед. — Меня добрым словом помянут.

А внуку, когда суровый сосед уходил, оборачиваясь, говорил: «Ты, Дима, смотри и смекай. Жизнь — она большая, но в ней важно своим делом заниматься. Что-то важное делать. И чтобы польза и для тебя, и для людей в этом деле была. Без этого никак».

Дед умер в 1988 году. Осенью. В тот сентябрь в Полтаве стояло удивительное бабье лето. И когда тело положили в гроб, Дмитрий добавил туда уродившихся яблок от тех дедовских яблонь.

Больше он на Украину не приезжал. Да и приезжать было не к кому. Бабушка ушла в мир иной еще раньше, чем ее муж.

А потом распался СССР, и Украина стала другой страной. Владимирову иногда снился тот посаженным ими сад, но поехать и увидеть его воочию он не стремился: возможно, что и сада, и построенного ими колодца, и вырытого пруда уже нет, а в его воспоминаниях они все его существовали, как и образ его могучего деда.

— Дима, просыпайся, — будил его кто-то.

«Ну вот, все-таки я уснул», — с грустью осознал Владимиров и открыл глаза.

Будил его Егор. Рядом стояли два эксперта-криминалиста.

— Ребята закончили, поехали обратно, им теперь свой отчет писать, а нам с тобой Самарину рассказывать, что и как.

— Поехали, — согласился Владимиров, — но давай еще заглянем к этой садовнице — Настасье Андреевне. У нее же ключи от дома и сада были. Надо бы навести справки.

И они сели в машину, но проехали ровно до домика с железной зеленой крышей. Дом был хотя и маленький, но производил впечатление жилья приветливого и благоустроенного: обитый недорогим сайдингом, с чисто вымытыми блестевшими на солнце стеклами окон, с деревянным заборчиком и с огромным садом с цветами.

Калитка оказалась не запертой, и Владимиров с Левиным прошли во двор. Там во дворе трудилась женщина лет шестидесяти. Она была одета в спортивные брюки, футболку и фартук.

— Простите, что ворвались без приглашения, — начал разговор Владимиров, — нам нужна Анастасия Андреевна.

Женщина, разогнулась и, не зная, куда деть перепачканные землей руки, ответила:

— Это я. А вы по какому вопросу? Наверное, из-за убийства. Из милиции или как?

— Из милиции, ходим по дворам и всех опрашиваем, вдруг, кто сознается, — вдруг неудачно пошутил Левин. Видимо, после несколько чопорной Стеллы Солоневич разговор с деревенской женщиной казался ему делом куда более легким.

— А что у всех спрашивать, нужно у тех, кто что-нибудь знает, — строго ответила Настасья Андреевна, умывая руки в бочке с водой. И вытерев их чистым белым полотенцем, висевшим тут же на гвоздике, пригласила оперативников в дом, — пойдемте, товарищи дорогие, поговорим, все, что знаю, расскажу.

Ее домик внутри производил еще более приятное впечатление. Свежие обои, русская печка, редко, видимо, используемая по назначению, но побеленная, скромная мебель, домашняя утварь. Во всем чувствовался порядок и рука опытной хозяйки.

— Вы за стол садитесь, сейчас чайку с вами попьем.

— Да мы на службе, Анастасия Андреевна, у нас коллеги в машине ждут, долго нельзя задерживаться.

— Так и коллег своих зовите, — распорядилась хозяйка. — У меня и молочко парное есть, и пирогов я вчера напекла, что им в машине то сидеть в четвертом часу дня. Идите и пригласите.

Левин подумал и решил, что разговор может затянуться. Он сходил за криминалистами. Те вошли в дом, присели на отведенные для них стулья, и через несколько минут все вместе уже пили вкусный настоянный на травах чай.

— Я в доме Стеллы Георгиевны уже второй год работаю. Люди они обеспеченные, но воспитанные. Платили всегда аккуратно, требовали разумно. А мне нетрудно порядок поддерживать. А садом заниматься — так уж и вообще в радость. Видели, наверное, розы. Саженцы дорогие, мне их сам Михаил Маркович привозил. Он красоту любил, а Стелла Георгиевна хотела, чтобы у нее был сад, не хуже, чем у других.

— А ключи вы от их дома где храните? — спросил Владимиров.

— Ключи-то? Да, как и остальные. Вот тут в шкафчике.

И Настасья Андреевна указала на небольшой шкафчик около вешалки.

Шкафчик даже не запирался на ключ. Левин подошел, открыл его и увидел, что там лежало несколько связок ключей.

— Это мои, — подсказала хозяйка, — вот от дома, вот от сарая, вот от бани, этот маленький — от погреба. А калитку двора я не запираю, да что ее запирать — забор-то все равно хилый, да собака у меня есть — Рокфик. Чего мне бояться. А вот эти — это все ключи от дома Михаила Марковича. Эх, пусть земля ему будет пухом. Жалко мужика. И еще не в летах был. Меня даже младше. Но тут только ключи от калитки, от сарайчика с инструментами, и еще от дома. Но убирала я в доме полностью только первый этаж. На третьем и втором этаже коридор мыла, а остальные комнаты они на ключи сами закрывали. Поэтому что наверху у них было — не могу сказать.