Людмила Грицай - Серенада мегаполиса

Что ни говори, личность Суданского Владимирова заинтересовала, однако рассматривать его фото, слушать аудио и смотреть видео у майора не хватило больше времени, ему предстояло найти профиль в «Живом журнале» пользователя, именующего себя «Иголычем».

Профиль с таким ником был единственным, и нашел его майор очень быстро. У начала Интернет-дневника стояла надпись «Ежик в тумане просит о снисхождении». Владимиров мысленно улыбнулся, понимая, что раскрывает сейчас перед собой погибшего с совсем другой стороны.

Глеб Иголкин вел свой ЖЖ давно. Лет 15 назад записей было много, в целом их тон был оптимистичным. Это были размышления о жизни, творчестве, личном выборе, музыке, которую Иголыч торжественно именовал «началом всех начал». Владимиров поймал себя на мысли о том, что погибший — по крайней мере, в те далекие годы юности — жил глубокой напряженной внутренний жизнью, искал свое место в мире, верил в возможность реализоваться на любимом поприще. К тому же его ЖЖ было читать куда интереснее, чем рассматривать посты в социальных профилях погруженного в самолюбование Суданского.

«Блок призвал своих современников „слушать музыку революции“, — читал Владимиров в одном из постов, — но музыка пронизывает не только воздух революционных преобразований. Она растворена везде: в природе, в отношениях людей. Музыка — это радость, боль и печаль. Она может быть подобна звучанию высших сфер, а может напоминать грозный ропот земли. Главное — уметь слышать ее и понимать. Может быть, именно музыка приближает нас к разгадке того, что мы именуем Истиной?»

«В большом городе много голосов, он весь бесконечная многомиллионная полифония, — продолжал читать майор другую запись, — но как найти единство в этих голосах, как выстроить гармонию? Все мы сопричастны друг с другом, боль одного невольно превращается в горе другого. Как научиться не причинять боли, а дарить свет, радость, любовь? Тогда нужно самому любить! Но как же это трудно! Как часто любовь заменяется пошлым обладанием, корыстью, граничащею с безумием? Как мы слабы и как часто вместо прекрасной музыки света способны воспроизводить только сиплые мелодии разочарования и равнодушия».

Владимиров заметил, что у Иголыча вообще была склонность к несколько отвлеченным философским размышлениям, однако тон его записей от года в год становился все более мрачным и тревожным, что свидетельствовало о глубоком внутреннем надломе. Глеб Иголкин, несмотря на внешнюю успешность, благополучную семейную жизнь, все чаще писал об одиночестве, безысходности и тоске. Глубокой черной тоске, которая оглушает и превращает жизнь в бессмысленное прозябание.

«Каждый день кругом ты видишь людей, множество разных лиц, судеб, тревог. Но — погруженный в страшную гонку по заданному кругу — не можешь по-настоящему разглядеть ни одного лица. Жизнь утекает, как песок сквозь пальцы. Смотришь на себя в юности и кажется, что перед тобой совершенно чужой человек. А рядом дышит в спину та самая дама с косой, из объятий которой еще никому не удавалось убежать. Страна глухих одним словом!»

Владимиров читал и читал, и даже не заметил, как за окном его накрыл плотной завесой хмурый ноябрьский вечер. Уже прошел час-пик, и можно было возвращаться домой, он выключил компьютер и направился к выходу. Но все время до дома его не покидало сожаление о Глебе Иголкине. Он понял, что его подопечный мучился от чудовищного раздвоения личности. «Быть или казаться? Вот вопрос, на который каждый должен дать ответ.

Трагедия Глеба заключалась в том, что он хотел «быть», но окружение требовало от него только «казаться». Глеб сопротивлялся, пытался сохранить свое уникальное «Я», но терял его, как и веру в то, что у него получится во всех этих жизненных передрягах остаться самим собой. И дело было даже не в том, что он сменил дорогое его сердцу увлечение музыкой на скучный кабинет чиновника. Проблема исходила из того, что Глеб не хотел бороться за право «быть», просто согласившись плыть, как и все, по течению. Отсюда его жизненные неурядицы, холодность с женой, равнодушие к службе. Правда, изредка приходило понимание всего происходящего. Что же он делал в такие минуты? Куда бежал, к кому шел с разговором?

Владимиров долго еще думал об этом. И в полусонной тишине ночи вдруг понял, что так интересуется судьбой Глеба Иголкина потому, что этот человек ему близок — душевно и духовно. И в этот момент майор почувствовал себя ответственным и за его судьбу, понимая, что с погибшим его связывает чувство человеческой сопричастности, о котором писал когда-то Иголыч в своем ЖЖ.

Следующий рабочий день выдался хлопотным. С утра позвонил Левин и осипшим голосом сообщил Владимирову, что, вероятнее всего, заболел.

— Ты прости, видимо, реальный грипп, может, вчера еще простыл по этим улицам шатаясь, так что я временно нетрудоспособен.

— Ладно, давай лечись, — подбодрил друга Владимиров, — мы тут постараемся справиться. На службу выходить не вздумай.

Затем несколько запыхавшись в кабинет вбежал Жилкин.

— Товарищ, майор, разрешите доложить, — выпалил он. — Я вчера весь день работал, но я все понял, товарищ майор!

Владимиров взглянул на взволнованное лицо своего собеседника, на его светящиеся радостью глаза и рыжие слегка всклокоченные волосы. Интересно, а каким он был в его годы, неужели так же вбегал в кабинет Самарина с очередным гениальным прозрением?

— Очень рад, лейтенант, докладывайте!

— Я вчера не только отследил маршрут Иголкина по камерам видеонаблюдения на Старом Арбате, я еще по самому проспекту прошелся. Холодно было, дождь шел, но я понял. Я все понял!

— Что же вы поняли?

— Сейчас. На камерах видеонаблюдения можно рассмотреть, что Иголкин не спеша прогуливается, но останавливается. Знаете, почему останавливается? Он слушал выступления уличных музыкантов. Их же там, на Арбате, каждый вечер пруд пруди. Даже в ноябре много. Так вот. Он специально ходил на Арбат ради них. Я еще нашел дни, когда он машину не брал. Вот, например, 25 октября. Он приехал на работу на машине, но оставил ее на служебной стоянке, о чем есть запись в журнале охраны. А по геолокации Иголкин тогда тоже отправился гулять по Арбату.

— Да, цель его прогулок, скорее всего, вы угадали верно.

— Но тогда 1 ноября он не просто слушал, он подошел к одному из музыкантов, поздоровался с ним, а потом они оба пошли в кафе, что недалеко расположено. Я уже и там камеры наблюдения посмотрел. Видно, что они сидели за дальним столиком, резкость, правда, плоховатая, но видно, что они ели и пили.

Владимиров посмотрел на своего молодого подчиненного с уважением. Все-таки пока он вчера предавался составлению психологического портрета погибшего, Арсений носом землю рыл и много чего полезного смог узнать. «Стареешь, ты, Дима, — кольнула его в сердце мысль, — вот они молодые уже вперед тебя шпарят».