Станислав Родионов - Дьявольское биополе [сборник]

— Присядьте, — промямлил я, тут же спохватившись: — Но только до приезда машины.

— Хорошо.

— Коротко представьтесь.

— Галя Юревич, двадцать восемь лет. Работаю библиотекарем. Не замужем, живу с мамой. Что еще…

— У вас платок есть?

— Да, — почти беззвучно ответила она, и мне показалось, что своим вопросом я добавил ей внутреннего недоумения.

— Вытрите лицо.

Платок оказался в сумочке, каким-то образом висевшей под курткой. Юревич вытерлась, откинув капюшон, и как бы еще себя приоткрыла. По крайней мере, я увидел тяжелые русые волосы, сразу укрупнившие ее фигуру, и бледно-голубые глаза.

— Слушаю.

— В июне я отдыхала в поселке Таволга. Там и речка с таким же названием. Узкая и скорая, как по каналу бежит.

— Пожалуйста, самую суть.

— Да-да, но это имеет отношение к главному. На речке я познакомилась с Аликом, моряком. Встретились мы раза три-четыре…

Я перечислил, зачем люди ходят в прокуратуру. И упустил, может быть, самую частую причину — хлопоты об алиментах.

— Вам бы лучше пойти на прием к помощнику прокурора, — перебил я.

— Почему?

— Надо полагать, ваш Алик буквально уплыл по этой скорой речке?

— Как вы узнали? — спросила она испуганными губами.

Я лишь самодовольно улыбнулся: как не узнать, если почти четверть века на следственной работе. И, подхваченный этим четвертьвековым самодовольством, ринулся дальше:

— Алик уплыл, а вас оставил?

— Да…

— И больше его никогда не видели.

— Да…

— И адреса не знаете.

— Да…

— Теперь вы кусаете локти.

— Да…

— И хотите узнать, имеете ли право на алименты.

— Какие… алименты?

— За Алика, то есть с Алика.

Ее взгляд, доселе казавшийся пустым, потому что был погружен в себя, теперь как бы образумился. Она смотрела на меня с легким любопытствующим страхом.

— У нас с ним ничего не было…

Видимо, я малость покраснел: в этот осенний холодный день по щекам побежали теплые мурашки. Что со мной? Не терплю, когда следователи смакуют интимные подробности, выуженные из допросов; не люблю вести дела об изнасиловании как раз за эти интимные подробности, о которых приходится спрашивать, хочешь не хочешь; даже женские трупы — себе-то можно признаться? — осматриваю с некоторым стеснением. Почему же сейчас, как последний мещанин, ринулся облыжно подозревать? Видимо, это влияние душистого Кокосова — не мылся ли он беспрестанно кокосовым мылом? — который за два дня разговоров влил в меня толику пошлости.

— Извините, — выдавил я, — но вы же сами подтвердили, что уплыл…

— Алик мне нравился. Наверное, я ему тоже. Мы гуляли, разговаривали и ловили рыбу. Возможно, потом бы… Ну, это не имеет значения.

— Да, говорите только то, что имеет значение.

— Десятого июня, часов в семь вечера мы пришли на Таволгу. Алик закинул удочку, а я села на камень. За спиной росли кусты, ольшаник. Сперва оттуда слышалась музыка. Потом крики, нецензурная брань… Только мы хотели уйти, как из кустов выбежали двое парней. Пьяные, лица нечеловеческие… Один из них спихнул меня с камня. Алик подбежал, поднял меня и этого парня ухватил за руку, по-моему, каким-то приемом. А дальше… Ужас… Второй парень ударил Алика ножом в спину, и они уже вдвоем бросили его в речку. У меня до сих пор стоит перед глазами… Тело Алика медленно понесла вода, оно погрузилось… Я закричала и не помня себя побежала сквозь кусты.

Девушка заплакала. Я немного подождал, давая ей эту облегчающую возможность; может быть, ждал и потому, что слезы были святыми, из-за чужого горя.

— Теперь еще раз вытритесь, — попробовал я улыбкой успокоить ее.

— Ну вот… На мой крик, видимо, сбежался народ. Там купались, рыбу удили… А я неслась до самого дома. Дрожала весь вечер и всю ночь. Знаете, я трусиха.

— А что с Аликом?

— Его так и не нашли.

— Как не нашли?

— Три дня ныряли аквалангисты…

— А преступники?

— Их тоже не нашли.

Пожалуй, эта девочка в один момент увидела больше, чем повидал я за всю свою работу, — она видела убийство. В грязном труде следователя есть одно светлое пятнышко — он никогда не зрит самого преступления. Мы сродни археологам, имеем дело с прошлым и на месте происшествия тоже восстанавливаем события по следам, осколкам и даже костям. Впрочем… Память непрошенно выудила из своих временных пучин два события и как бы наложила их друг на друга для сравнения. Виденные мною раскопки на юге — солнце, загорелые студенты, разговоры, шутки, черепки, которые берут в руки, как драгоценности; и проводимая мною раскопка, именуемая на нашем языке эксгумацией трупа, — осень, слякоть, ворчат рабочие, плачут родственники покойного, и понятые боятся заглянуть в смрадную яму.

— Галя Юревич, так? Галя, вы преступников запомнили?

— Где же… Я ошалела от страха.

— Вас допрашивали?

— Да, в тот же вечер. Молодой человек ходил по всем поселковым домам.

— Вы ему рассказали, как все произошло? Какие-то приметы этих парней, их рост, возраст, одежда…

— Нет.

— А что сказали?

— Сказала, что ничего не знаю.

— То есть как ничего не знаете?

— Драки не видела, на речке не была и Алика не знаю.

— Как же так?

— Я боялась.

Почему мещанина представляют жаждущим вещей и денег? Да нет, сперва и везде, прежде всего и вечно обыватель ценит покой своей души и тела, а деньги с вещами потом, вторым номером.

— Вы же совершили уголовное преступление — дали ложные показания.

— Переживаю до сих пор…

Она переживает. А следователь с уголовным розыском числят убийство в нераскрытых: ищут, бегают, допрашивают, не спят ночами и уже десять раз вызывались к разному начальству. Сейчас октябрь, глухое убийство с июня. Преступление, не раскрытое по горячим следам, зачастую как бы повисает во времени.

— Вам нужно сходить в прокуратуру.

— В какую?

— Куда вас вызывали?

— Меня не вызывали.

Ну да: коли ничего не знает, то зачем ее вызывать?

У меня есть дурная манера смешивать разнородные понятия, как бы переводя одно в другое. Цвет ее глаз, тяжесть волос, изгибы губ, форма носа — все это, в сущности, биология с геометрией; ее же предательство идет по части морали. Но в моем мозгу моральное обернулось физическим, и вот я уже вижу, как пустовато похолодели ее глаза; вижу не укладку хороших волос, а нечто тяжелое и давящее на мозг; уже не губы, а живая ехидца; уже не нос, а орган для принюхивания, для держания по ветру… Впрочем, все это неуместная игра воображения: Галя Юревич дала в свое время ложные показания, теперь осознала и вот пришла, чтобы покаяться.

Охладив свою фантазию, я посмотрел на Юревич трезвым взглядом. Оказывается, я ждал в ней новых движений, ждал результата нашего разговора. Коли она освободилась от своего морального груза, то естественно какое-то просветление. Но я ничего не увидел: недоумение, с которым Юревич пришла, осталось в лице и даже в фигуре, будто все сказанное до сих пор было неважным, лишь присказкой.