Виктор Кустов - По метеоусловиям Таймыра [сборник litres]

Вопрос был прямой, и Солонецкий растерялся.

– Ну… Не совсем.

– И ты думаешь, это ты один видел? Моя бабка и та заметила, испилила, зачем, говорит, на старости лет позоришься. Нет, Юра, я себя знаю, силы свои знаю, здоровье. Новое мне не по плечу. А кресло? Кресло я никогда в своей жизни задом не грел.

– Я, пожалуй, так бы не смог, – неожиданно признался Солонецкий. – Догадывался бы, мучился, но молчал…

– Да брось ты кокетничать. И ты такой же, только тебе стройка по плечу, а мне – управление. Всё, Юрий Иванович, обижайся не обижайся, а это наши с тобой потолки.

– Даже так… И в министрах меня не видишь?

– Не вижу.

– А Кузьмина?

– Кузьмина вижу. Фора у него большая.

– Это какая же фора, умнее, что ли?

– Может быть, умнее и ненамного, зато молод.

– За одного битого…

Туров вдруг расхохотался, и Солонецкий захохотал, поняв, как нелеп его обиженный тон.

– Договорились, – поднялся он.

– Договорились. На старое место, – поставил точку Туров.

– Ну и чёрт с тобой, – махнул рукой Солонецкий. – Иди.

…Кузьмин, скинув пиджак, что-то писал. Бумаги лежали по всему длинному столу и, отрываясь, он просматривал то одну, то другую и снова склонялся над листком. Солонецкий в раздумье постоял на пороге, но всё-таки решился оторвать его.

– Уже работаете, Геннадий Макарович?

– Готов мой кабинет?

– Можете принимать, – неловко пошутил Солонецкий.

– Хорошо… Юрий Иванович, там я взял отпуск за свой счёт на неделю. Вам хватит этого времени?

Знает, подумал Солонецкий. Знает, что не звонил, что никакого согласия на его возвращение не получал.

– Вполне.

Он нажал клавишу селектора.

– Вера Сергеевна, помогите Геннадию Макаровичу перенести все бумаги в его кабинет и соедините меня с главком…

Всё дольше задерживалось на горизонте солнце. И хотя до настоящей весны было ещё далеко, с каждым днём отступала зима. Временами обрушивалась метелями, словно желая спрятать посёлок под снегом, но приходили и редкие оттепели, когда навстречу обманчивому теплу доверчиво распахивались форточки, а шубы сменялись пальто и куртками. Правда, Солонецкий замечал всё это мимоходом.

Уже через неделю после возвращения Кузьмина он почувствовал его грамотную и крепкую руку. На планёрках начальники подразделений теперь отмалчивались, не зная, что возразить на конкретные замечания главного инженера, завертелись снабженцы, которые в последнее время – с молчаливого согласия Костюкова – целыми днями гоняли чаи, появилась творческая группа в самом управлении строительства и по вечерам в кабинете главного инженера шли ожесточённые споры. Даже спокойный и, казалось, отстранённый от всего кроме своих обязанностей Смирнов признался Солонецкому, что с главным инженером работать непросто – себя не щадит и никому пощады не даёт.

За новым назначением улетел в Москву Костюков. Улетел тихо, впрочем, так же, как за спиной Солонецкого устраивал это своё новое назначение на строительство дальневосточной электростанции. Когда пришёл запрос из министерства, начальник главка позвонил Солонецкому:

– Не возражаешь против перевода своего заместителя? – спросил он.

– Не возражаю, – коротко ответил Солонецкий.

– Спихнул и доволен, – констатировал начальник главка. – Ну и кого ты прочишь в замы?

Солонецкий помедлил, поняв этот дипломатичный вопрос Киреева, и ответил так, как должен был ответить:

– Пока не вижу.

– Добро, подумаем…

В пятницу в посёлке появился Аввакум.

В малице, шапке с длинными ушами-завязками, с широкими лыжами на плече, он подошёл к управлению строительства в окружении толпы галдящих мальчишек, когда Солонецкий собирался ехать в котлован. Блестя замёрзшими на бороде сосульками, широко улыбаясь, крепко пожал руку Солонецкому.

– Ну, чистый абориген, – почему-то чувствуя неловкость, хлопнул его по плечу Солонецкий. – Ни дать ни взять – герой Джека Лондона… Надолго?

– Мука кончилась.

– Ты вот что, – сказал Солонецкий. – Устраивай свои дела и вечерком ко мне. Только обязательно, я буду ждать.

Аввакум кивнул:

– Зайду.

…По дороге Солонецкий вспомнил зимовьё, пургу, отрезавшую их от мира, и, казалось, канувший в прошлое спор. Сейчас его тогдашний страх и согласие с некоторыми словами Аввакума казались нелепыми. Жизнь клокотала вокруг страстями, воздвигалась делами, определялась борьбой, и ему было жалко Аввакума, не понимающего этого.

– Как самочувствие? – неожиданно спросил Расторгуев.

– С чего ты вдруг?

– Да вот жена интересуется, говорит, весна – период опасный…

– Кому как, мне, наоборот, весна на пользу.

Расторгуев помолчал, но не осилил любопытства, спросил:

– Юрий Иванович, а чего вы с этим чудаком разговариваете?

– То есть как? – не понял Солонецкий.

– Ну, здоровкаетесь с ним, знаетесь… Он же трутень.

– Разве?.. Да нет вроде. Ведь сам себя кормит, человек интересный.

– Не, – покачал головой шофер. – Интересный – это не аргумент. У меня сосед от водки сгорел, тоже интересный был…

Солонецкий хмыкнул.

– У твоего соседа интерес был примитивный, на уровне обезьяны, а у Аввакума – на уровне бога.

– А-а… – протянул Расторгуев. – Верующий, значит. Тут уж, конечно, не исправишь. С детства надо было, в школе…

Он удовлетворил любопытство, сделал свои выводы, и Солонецкий не стал его разубеждать, тем более, впереди показалось здание управления основных сооружений.

В котловане Солонецкий пробыл до обеда.

Пообедал с Туровым в рабочей столовой. Поворчав для порядка на его несговорчивость, посетовал на ещё неизвестного, но уже явно не ахти зама, которого главк скоро пришлёт на место Костюкова. Прощаясь, сказал:

– Забирай вечером всех своих, вместе с внуками, и приходи сегодня в гости.

– Праздник какой? – спросил тот.

– Праздник. Людей хороших жду.

– Зайдём, – принял приглашение Туров. – Полина письмо получила…

– Что пишет? – помедлив, спросил Солонецкий, не называя имя жены.

– Спрашивает, как у тебя дела, здоров ли.

Солонецкий представил, как жена писала письмо – аккуратно выводя буквы, обдумывая каждое слово. Она всегда ругала его за непонятный почерк, в котором, как она считала, виноваты лень и неуважение к адресату. Она любила писать и получать письма, но им писали редко. Сразу после института связи с сокурсниками, друзьями и подругами как-то ещё поддерживались, но с каждым годом у него всё меньше и меньше оставалось времени на неважные, второстепенные, как ему казалось, дела, и скоро канули в безвестность многие из тех, кого когда-то он считал близкими ему людьми. Порой ему остро хотелось увидеть их, прикоснуться памятью к ушедшей молодости, но обступали дела…