Ефим Друц - Волки

Каменная лестница черного хода была узкой, и Митя бежал вниз, прижимаясь к стене. В заляпанные грязные окна, которые никогда не мылись, лился слабый свет со двора. И он даже не представлял себе того, что происходит во дворе. Откуда он мог знать, что уже долгое время, пока шел весь этот кавардак в комнате, на лавочке во дворе сидят двое цыган, охраняющих его жизнь? Откуда мог знать Митя, что в проеме дверей черного хода его дожидаются двое ментов, поставленных сюда в засаду?

Как только хлопнула дверь наверху и Митя выскочил из квартиры, двое стоявших в засаде выхватили пистолеты и бросились к лестнице. Раздались звуки выстрелов. Палили они наугад, была сплошная темнота, но все же шальная пуля, предназначавшаяся Мите, попала в Валерку. Он и крикнуть не успел, как все уже было кончено. Но и те, кто прикончил Валерку, тут же распростились с жизнью. Их застрелили цыгане, ворвавшиеся в дверь черного хода.

Пока Алина — на третий звонок — открыла дверь, пока оперативники, отбросив ее, ворвались в квартиру и кинулись к черному ходу, Митя уже выскочил на улицу и дворами промчался к Полянке. Там он остановил первую же попавшуюся машину и, усевшись рядом с шофером, коротко крикнул:

— Гони, плачу в баксах!

Цыгане, прикрывавшие Митин отход, тоже мгновенно скрылись с места происшествия. Когда командовавший операцией Ильин прибыл, он нашел там лишь три трупа и никого из тех, кто был ему нужен: ни Седого, ни Мити.

Все это явно грозило неприятностями. Конечно, на Петровке прекрасно знали, что Митя скрывается у цыган, но не трогали его, им надо было взять с поличным всю банду. В деле были замешаны наркотики и крутились большие деньги, а значит, необходимо было выяснить каналы и связи. Потому-то и не трогали Митю у цыган. И еще: оперативники хотели проверить влияние Бати на цыганскую группировку. Неожиданная смерть пахана заставила их призадуматься. Значит, с ним уже не считались. Седой был многим обязан Бате, и он будет мстить за него, и мстить жестоко. А Митю можно будет взять потом. О Валерке речь вообще не шла, это была пешка в большой игре, с ним не считались, на него не ставили, так — приманка, не больше.

И вот теперь Валерка убит. Седой неизвестно где! И Митя скрылся. Он, конечно же, предупредит цыган об опасности. Все придется начинать с нуля. Ильин пытался обдумать положение, но ничего путного в голову, не приходило. Только злость нарастала в нем, и он сорвал ее на первом же попавшемся сержанте.

— Блин, не могли проработать как следует…

— Кто мог знать? — оправдывался тот.

— Голова на что дана?! — прикрикнул Ильин. — Теперь будут заботы.

И он, не оглядываясь, пошел прочь.

И снова пришел к Мите сон, и было в этом сне такое, что заставило его содрогнуться. Откуда пришел этот сон, разве вспомнить ему? Но было ведь это когда-то, было, и не выкинуть того из памяти, не вычеркнуть из жизни.

Их было трое, поджарых и мускулистых, и возникли они, словно бы ниоткуда. Сначала на снегу, опережая фигуры, появились длинные тени, резко выделяющиеся на ослепительно белом поле, беззвучные, холодные. Потом, будто вдогонку, память зафиксировала движение руки, выхватившей из кармана нож, который не хотел открываться. Замерз. Митя рвал лезвие ногтями и чуть ли не плакал от бессилия. Смерть была уже рядом и словно примеривалась к нему.

Волчица, ведущая стаю, прыгнула. И… словно на стену, напоролась на лезвие наконец-то открывшегося ножа. Горлом села на нож. Прыжок смерти. Другие волки тут же набросились на нее и стали разрывать на части. Вдали послышались выстрелы. Волки разбежались. Митя взял мертвую волчицу и поволок ее в деревню. Холодная луна. Низкие кустарники. Безжизненное поле снега. И вступающее в мир утро…

Сон продолжался… И было в этом сне…

Крест возник перед Митей, огромный крест. И откуда он только появился? Но память даже во сне подсказала Мите, что все это не случайно. И была вокруг того креста пустыня. И такая тишина стояла вокруг, что можно было услышать еще не сказанное, потому что мысли, опережая звук, звучали здесь сами по себе. У подножья креста толпились волки. И откуда они только взялись? Волки поднимали головы к небу, но не было слышно воя, даже звука не было слышно в этом причудливом пространстве. Волки бродили вокруг креста, обходили его со всех сторон, и человек, который был распят, смотрел на них с состраданием, словно не он был на кресте, а они…

Беспокойное движение усталого тела, и сон, переменив направление, двинулся в другую сторону. Из глубины сознания выплыл старый дом, который, словно массивный корабль, повернулся и поплыл в воздухе. Окна его были ярко освещены, и каждое из них жило своей собственной жизнью. Люди ругались, смеялись, плакали и веселились. Они произносили какие-то слова, которых Митя не слышал, но отчетливо ощущал нервные токи их значений. Зачем в его сознание ворвался этот дом, Митя не понимал, но чувствовал, что он неспроста возник перед ним в эту минуту, потому что ничего случайного не бывает…

Напряжение достигло своей высшей точки, и дом словно бы растворился в воздухе, а осталось только одно окно, и Митя с удивлением увидел человека в этом окне (он даже отпрянул во сне) и узнал в нем самого себя. Это было как бы раздвоение сознания. Митя отчетливо видел себя и в то же время находился в стороне, наблюдая, как тот другой, его двойник, поднимает руку с ножом, замахиваясь на кого-то. Оглушительный крик разрезал тишину, и сон исчез, будто растворился в пустоте…

— Сознание разорвано, — послышалось Мите. Говорил он сам, но было такое впечатление, что эту фразу произнес какой-то другой человек.

— Не могу составить четкой картины прошлого, — снова услышал Митя, — не успеваю задуматься о чем-то важном, как тут же наплывает что-то другое, стирает предыдущее воспоминание. Они наплывают, словно волны, приобретая самые невероятные очертания. Сбиваясь в стаю, они становятся похожими на серых волков. Безумные злые тени, выходящие из глубин моей души на яркий свет сегодняшнего дня с его стремительным бегом. Воспоминания исполняют свой танец, и снова в глазах темнота, и беспечность поселяется в душе, а она — родная сестра безразличия…

И пришел к нему во сне старик, и сказал, что жизнь не даст ему покоя, потому что он не хочет покоя.

И спросил у него Митя:

— Почему?

И ответил старик, что так, мол, ему, Мите, на роду написано.

И сказал Митя старику, что все это — ложь, и он давно, уже созрел для покоя, а покоя все нет и нет, и душа его тревожится об этом.

— Значит, ты прожил не все, что мог, и только тело твое устало, а душа еще способна вместить много страдания. И нет рядом с тобой человека, который бы понимал это.