Ефим Друц - Волки

— Умыли мы цыган с гитарами ихними. Здорово нагрели. Переполох у них.

— Чего плетешь? — Фиксатый вроде бы успокаивал Леху и в то же время внимательно слушал подвыпившего приятеля. — Приснилось тебе все. Помалкивал бы, а то Седой голову тебе оторвет.

— Ладно, молчу. — Леха пьяно улыбался, но продолжал говорить: — Мне-то что, Седой приказал. Я ему говорил, не надо, мол, дразнить цыган, а он ни в какую. Уперся, и все. Ну, мы с Костоломом и положили кое-кого. Теперь свалка началась.

— А что взяли-то, Леха? — допытывался Фиксатый.

— Да наркоту.

— Иди ты. И много?

— Ого! — Леха пытался приподняться и не мог. — Две сумки.

— Где же они? — Фиксатый настороженно вглядывался в Лехино лицо, пытаясь понять, врет он или правду говорит. Но Леха уже очухался.

— Тебе-то что?

Леха приподнялся и, спотыкаясь, побрел к дверям. Оглушительно гремела музыка, и хриплый голос старательно выводил:

Леха махнул рукой.

— Черт с ними, убьют так убьют. Все равно жизни нет…

В ту же ночь цыгане узнали, кто взял наркоту и кто пришил Пернатого. Больше Леха и шага не мог ступить без постороннего глаза. А о том, кто из своих продал место и время встречи «товара», был разговор особый. Утром собрался крис.

— Вот что, ромалэ, — сказал брат Пернатого, — с травой вы сами разбирайтесь, а жизни Лехи и Костолома — мои. И вы не сомневайтесь, я сделаю то, что надо.

— Кто ж тебе не верит? — сказали ему. — Сделаешь что полагается. Но сначала надо узнать, где трава. И потом, гниль среди нас завелась — это проблема.

— Какая же в этом проблема? — ответил брат Пернатого. — Леха на бегах играет. И кое-кто из цыган там ошивается. Здесь концы надо искать. Возьму и это на себя.

— Ладно, давай, — сказали ему. — Верим тебе. Не торопись только.

— Тут вот еще что, — вступил в разговор старый цыган Филин, — к Седому ниточка должна привести. Не иначе как у него «товар». Не доверит он его никому. Последите за Лехой, раньше времени не убивайте. И дело это от Мити в стороне держите.

— Почему, Филин? — спросили цыгане.

— Нипочем не отдаст он Седого, чую. Это его последняя сцепка с жизнью. Хоть и мучает его Седой, и ищет Митя выхода из всего этого, но головы Седого нам не отдаст.

— На крис его поставим, — зашумели цыгане.

— Не ром он, что с него взять?

— Среди нас, значит, по нашим законам и отвечать должен, — сказал Филин.

Воцарилось молчание. Вошел Митя.

— Не нашел я общего языка с Седым, ромалэ, — сказал Митя. — Судите меня!

Филин подошел и положил правую руку на плечо Мити.

— Ты подчинишься решению криса? — спросил он.

— Да, — ответил Митя, — я приму все, что вы решите. Иной доли нет для меня.

— Шукар [30] Шукар — хорошо (цыг.). , — сказал Филин. — Сегодня в полдень приедет барон, и мы соберемся.

Неожиданно вмешался Тари.

— Нет, ромалэ, нет, — закричал он, — вы не можете его судить по нашим законам. Этого никогда не было.

— Молчи, — ответил Филин, — ты сделаешь то, что тебе велят.

И крис собрался…

Это был необычный крис. В полном молчании сидели и стояли цыгане, понимавшие, что сегодня решится очень многое, от чего, может быть, зависят и их жизни. Ждали, что скажет барон. И это тоже было необычным: здесь, среди рома, волею обстоятельств выброшенных в город и ставших на путь противостояния закону, казалось бы, не должны были распространяться таборные законы. Но в силу привычки — многие находившиеся здесь цыгане были выходцами из табора именно этого барона, может, из-за того, что не успели они еще пообвыкнуть в городе — крис все еще продолжал оставаться для здешних рома высшим судом. Конечно, еще лет десять тому назад, если бы они надумали уйти из табора, с ними бы просто расправились, но сейчас многое изменилось и уход от своих уже на карался так сурово. Хотя и относились к ним в таборе как к отщепенцам. Тем не менее барон приехал сюда, чтобы навести порядок. Он надеялся на то, что не криминальный, а таборный закон будет главенствовать над городскими цыганами. Да и вопросы, которые предстояло решить, касались жизни и смерти. Погибли цыгане. Во главе клана стоял чужак (ему барон доверял), и надо было все поставить на свои места. Отстранить чужака или даже убрать, если он не хочет идти до конца с ними, и поставить на его место другого. Криминальные дела барона не касались, за это они ответят сами. Но у этих городских осталась родня в таборе, и перед ней придется отвечать, как и положено по цыганским законам.

— Вот что, Митя, — барон обратился к нему без привычного «морэ», и это настораживало, — ты бы решился на что-то. Нельзя же болтаться между двух костров… — Он не успел закончить, как Митя прервал его, что тоже поразило всех:

— А ты бы предал друга, дадо?

— Сейчас не об этом речь, Митя, — ответил барон, — цыгане умерли, и надо заплатить за их жизни. Человек, которого ты защищаешь, виновен в их смерти.

— Он не хотел этого, дадо, — снова сказал Митя.

Цыгане зашумели.

Барон сделал предостерегающее движение рукой, и все смолкли.

— Если ты хочешь, чтобы мы верили тебе, — сказал барон, — пойди и убей Седого. И тогда все встанет на свои места.

— Ты просишь у меня невозможного, — тихо ответил Митя.

— Тогда мы отлучим тебя, и ты останешься один.

— Человек и так одинок, — сказал Митя, — даже если он в стаде.

— Цыган не выживает в одиночку, — ответил барон.

Напряжение росло с каждой минутой.

— Пусть уходит от нас, — крикнул кто-то из цыган. — Как пришел, так пусть и уйдет. А свои дела мы и сами решим.

— Нет, твердо сказал барон, — это не выход. Или — или! Или он убьет Седого, или…

Тоска охватила Митю, он почувствовал, что, если сейчас не выскажет все, что было у него на душе, сердце его не выдержит и разорвется от невыносимой боли.

— Лучше вам убить меня, ромалэ, — сказал Митя, — лучше так, чем заставлять делать то, что я не могу сделать. Седой отлучил меня, и вы отлучите. Куда я пойду?

— Закон жесток, и ему надо подчиняться, — ответил барон. — Иначе мы не выживем. Что ты решил?

На мгновение в глазах Мити мелькнула надежда, что барон передумает и не станет ставить его в такие жесткие условия, но, взглянув на него, понял, что одиночество снова станет его единственным союзником в жизни. Как часто натыкался он на эту стену, проходил сквозь нее, но снова оказывался перед очередной стеной.

— Я уйду, ромалэ, если вы так решили. — И Митя пошел к дверям.

— А Седой, — крикнул ему вслед кто-то из цыган, — что ты думаешь делать с Седым?

— Это ваши проблемы, — коротко ответил Митя.

Митя бесцельно брел по улицам, даже не думая об опасности. Неожиданно он оказался в переулке, где располагалось районное отделение милиции. Рядом со входом висел стенд, на котором были наклеены фотографии людей, находящихся в розыске. Вдруг Митя увидел знакомое лицо. «Боже, — подумал Митя, — ведь это же я!» Действительно, на стенде висела его фотография. Подпись гласила: «Разыскивается за совершение особо опасных преступлений…» Митя повернулся и пошел прочь. Спешить ему было некуда, и он брел наугад. Улицы были пустынны. У входа в кинотеатр стояли корзины с цветами. «Сколько же их сейчас в Москве?», — подумал Митя. Нищета, попрошайки, калеки, беженцы, голодные дети и — цветы. Возле корзин, кутаясь в платок, сидела женщина, лет тридцати, и жадно затягивалась сигаретой. Митя подошел поближе.