Айрис Мердок - Лучше не бывает

– Слава богу, нет! Для меня жизнь всегда была такой забавной.

– Трудно людям, как мы, со здоровым, нормальным умом, – сказал Дьюкейн, – представить себе больной внутренний мир человека, похожий на ад.

– Понимаю. Воспоминания, которые его мучают по ночам.

Вилли Кост во время войны был в Дахау.

– Я бы хотел, чтобы Тео почаще навещал его, – сказал Дьюкейн.

– Тео! Да он сам совсем сломлен. Он сам сгусток нервов. Ты должен почаще навещать Вилли. Ты умеешь разговорить людей и советуешь, что им предпринять. Большинство из нас не решается.

– Звучит устрашающе! – сказал Дьюкейн и засмеялся.

– Серьезно. Я уверена, что Вилли стало бы легче, если бы он попытался рассказать кому-нибудь о том, что происходило в лагере. Я думаю, он никому не сказал ни слова об этом.

– Сомневаюсь, что ты права. Невозможно даже представить себе, насколько это может быть трудно, – сказал Дьюкейн. Но та же самая мысль посещала его уже не раз.

– Нужно примириться с прошлым, – сказала Кейт.

– Когда кто-то перенес столько несправедливости и горя, сколько Вилли, – ответил Дьюкейн, – это может быть очень трудным.

– Невозможно простить?

– Конечно, невозможно простить. Невозможно избавиться от этого, перестать думать об этом.

Воображение Дьюкейна напрасно пыталось представить себе, что это такое – быть таким человеком, как Вилли Кост.

– Мне казалось, что Мэри умиротворяюще на него действует, – сказала Кейт. – Она знает его лучше всех, если не считать тебя, разумеется. Но она говорит, что он никогда не рассказывал ей об этом.

Дьюкейн думал: мы почти дошли до леса, почти дошли до леса. Первые тени деревьев коснулись их, из леса неслось безумное похотливое кукованье.

– Давай посидим здесь немного, – сказала Кейт.

Серый голый ствол упавшего дерева лежал перед ними. С обеих его сторон свешивались ветви, а на них – охапки темно-золотых буковых листьев. Они сели на него, шурша ногами по высохшим листьям, и повернулись лицом друг к другу.

Кейт взяла Дьюкейна за плечи, пристально вглядываясь в него.

Дьюкейн глядел в слоистую, пятнистую, напряженную, темную голубизну ее глаз. Они оба вздохнули. Потом она прильнула к нему в долгом поцелуе. Дьюкейн закрыл глаза и, уже отстраняясь от ее крепкого поцелуя, тесно прижал ее к себе, чувствуя проволочный отпечаток ее эластичных волос на своей щеке… Некоторое время они не двигались.

– О боже, ты заставляешь меня чувствовать себя счастливой, – сказала Кейт.

– И ты меня делаешь счастливым. – Он слегка отодвинулся от нее, улыбаясь ей, чувствуя спокойствие и свободу, желая ее, но при этом не испытывая мучения, глядя на темный ковер леса позади нее, а солнце светило на них через множество полупрозрачных листьев.

– Сейчас ты еще больше похож на герцога Веллингтонского, чем обычно. Мне нравится эта седая прядь справа, у тебя на лбу. Все правильно, Джон, правда?

– Да, – сказал он торжественно. – Да. Я много думал об этом и пришел к выводу, что все правильно.

– Октавиен – ну, ты знаешь чувства Октавиена. Ты все понимаешь.

– Октавиен очень счастливый человек.

– Да, Октавиен счастлив. Но это относительно, ты же знаешь.

– Я знаю. Дорогая Кейт, я одинок, а ты великодушна. И мы оба очень разумны. Значит, все будет хорошо.

– Я знала, что так будет, Джон, я только хотела это услышать от тебя. Я так счастлива. Ты уверен, что все это не будет мучить тебя, печалить, ну, ты понимаешь?…

– Конечно, мне будет больно, – сказал он, – но я сумею справиться с этой болью. И потом я так счастлив.

– Да. Нельзя жить без боли, нельзя всегда быть довольным. Правда? Мы с тобой так много значим друг для друга. Любовь – вот что имеет значение. Кроме этого, ничто не имеет значения.

– Входите, – сказал Вилли Кост.

Дьюкейн вошел в коттедж.

Вилли сидел, раскинувшись в кресле у очага, его каблуки покоились на груде серой золы. Позади него граммофон играл медленную часть чего-то. Дьюкейну казалось, что граммофон Вилли всегда играет что-нибудь медленное. Звук сразу раздражил Дьюкейна, немузыкального до такой степени, что он решительно не выносил сладких звуков. Он входил в коттедж, будучи в высоком и напряженном душевном состоянии. Гармония, порожденная сценой с Кейт, совершенное понимание, которого они так быстро достигли, мешали ему мгновенно сосредоточиться на проблемах Вилли. Музыка казалась ему чужеродным присутствием.

Вилли, знавший, как Дьюкейн относится к музыке, встал и, подняв ручку звукоснимателя, выключил прибор.

– Извини, Вилли.

– Все в порядке, – сказал Вилли. – Садись. Хочешь чего-нибудь? Чаю?

Вилли, прихрамывая, вышел в маленькую кухню, откуда донеслось шипение и потом урчание масляной плитки. В главной комнате коттеджа царили книги – некоторые стояли на полках, другие лежали еще в ящиках. Кейт, не признававшая существования без обширной личной территории, заполненной значимыми предметами, постоянно жаловалась, что Вилли так и не распаковал свои вещи. Она прощала ему то, что, когда она предлагала помочь распаковаться, по его телу проходила легкая дрожь.

Большой стол был завален текстами и записными книжками. Здесь, по крайней мере, было важное для хозяина место. Дьюкейн притронулся к открытым страницам, делая вид, что заглядывает в них. Он чувствовал легкое смущение, как всегда в присутствии Вилли.

– Ну, как движется, Вилли?

– Что движется?

– Ну, жизнь, работа.

Вилли, вернувшись в комнату, оперся о спинку стула, рассматривая гостя с любопытствующей отстраненностью. Вилли был небольшого роста, с тонкими чертами лица, с длинным, узким, извилистым ртом, который всегда казался влажным и дрожащим. На голове – большая копна длинных седых волос, темная, слегка блестящая и маслянистая кожа, сардонические узкие карие глаза. Коричневая бархатная родинка на щеке придавала ему забавную пикантность.

– День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание.

Дьюкейн ободряюще улыбнулся:

– Славно!

– Славно? Извините меня, я принесу чай.

Он вернулся с чайным подносом. Дьюкейн взял чашку и стал бродить с ней по комнате. Вилли с большим стаканом молока опять уселся в кресло.

– В этом я тебе завидую, – сказал Дьюкейн. Он указал на стол.

– Неправда.

И действительно, он не завидовал. Всегда, когда они встречались после перерыва, какое-то время, продолжительное или не очень, Дьюкейн смущался, льстил. Он теперь покровительствовал Вилли, и они оба знали об этом. Этот барьер, воздвигнутый между ними спонтанной, как будто бы автоматической лестью и покровительством, Вилли мог бы легко разрушить своей прямотой, если бы у него хватило на это энергии. Иногда она была у него. А иногда нет, и тогда он апатично сидел, пока Дьюкейн боролся с неловкостью, порождаемой их встречей. Дьюкейн и сам мог бы победить эту автоматическую фальшь, но это требовало не только времени, но и определенной серьезности и внимания. С Вилли всегда было трудно.