Айрис Мердок - Лучше не бывает

– Ты выглядишь веселым, Вилли.

– Да просто сумасшедшим, наверно.

– Октавиен и Кейт благополучно уехали?

– Да, столько шума было, как обычно.

– Надеюсь, им понравится в Танжере. Я сам думал, что он похож на Тотнэм-Корт-роуд.

– Им везде понравится.

– Да. Они счастливые люди.

Оба, Вилли и Дьюкейн, вздохнули.

– Счастье, – сказал Вилли, – это просто вопрос ежедневной занятости сознания чем-нибудь, удовольствиями, но только не собой. Проклят тот, кто ежедневно неустанно и мучительно занимается самим собой.

– Да, – сказал Дьюкейн, – Кейт и Октавиен – гедонисты, они не очень глубоко заняты собой, и потому люди вокруг них тоже счастливы.

Дьюкейн подумал: вот как раз минута, когда Вилли может рассказать что-нибудь о себе, если я буду настаивать. Я думаю, он хочет этого сам. Но я не буду. У меня слишком много своих бед.

– Там все в порядке?

– И да и нет. Я их мало вижу. Пола чем-то обеспокоена, она о чем-то умалчивает.

И не она одна, думал Дьюкейн мрачно. Он сказал:

– Печально слышать. Надо побольше с ней видеться.

«Я на инстинктивном уровне уверен, что все, что людям нужно, – это моя помощь», – подумал Дьюкейн с горечью.

– Да, повидайся с Полой, Джон. А бедняжка Барбара очень страдает из-за кота.

– Кот так и не вернулся?

– Нет.

– Думаю, вернется.

– Барби – такое милое дитя, но, конечно, безнадежно испорченное.

– Хм.

Дьюкейн чувствовал себя деморализованным, а так как это было непривычно, он был встревожен. Он был из тех людей, кто должен думать о себе хорошо. Сама энергия его жизни порождалась чистой совестью и живым, сознательным альтруизмом. Как он имел случай заметить только что, он привык воображать себя сильным, самодостаточным, безупречным и довольно строгим человеком, для которого помощь другим была вполне естественной. Если у Полы неприятности, то, очевидно, она нуждалась в поддержке, сострадании Джона Дьюкейна. Думать таким образом стало для него просто рефлексом. Абстрактно Дьюкейн знал, что тот, кто считает себя идеальным, как правило, ошибается, но разрушение образа в его случае не подтвердило этой ветхой истины, а, скорее, внесло в его душу смятение и слабость. Я не могу никому помочь, думал он, не потому только, что недостоин, но у меня просто нет сил, у меня и сейчас нет сил протянуть руку Вилли, я слишком изнервничался от всей этой путаницы и от чувства вины.

Он провел часть вчерашнего вечера с Джессикой и безучастно согласился «продолжать видеться с ней». Они горько и почти враждебно спорили о том, как часто они будут видеться. Дьюкейн настаивал на том, чтобы не чаще раза в две недели. Джессика не вопила, не плакала. Она остро, въедливо спорила. Она допрашивала Дьюкейна опять, есть ли у него любовница, а он снова отрицал это. Они смотрели друг на друга подозрительно и враждебно и резко расстались. Дьюкейн думал, но был слишком измучен, чтобы сформулировать, что если два человека так суровы друг к другу, так немилостивы, то им должно бы хватить ума и силы расстаться. Но потом, все еще размышляя о вечере, он почувствовал стыд из-за своего недоброго поведения и снова поддался слабости и неуверенности.

Он уже виделся и с Макгратом снова и снова дал ему немного денег. Он сожалел, что был несколько суров с ним при первой встрече, ведь он мог бы сразу попытаться уговорить Макграта продать еще больше информации о Рэдичи. Дьюкейн сухо отметил, что его прежние угрызения о подкупе Макграта и о собственном унижении, казалось, исчезли, потому что теперь он находился с этим типом в коммерческих отношениях. Но Макграт, как этого и желал Дьюкейн, до сих пор не был уверен, что Дьюкейн станет регулярно выплачивать деньги за то, чтобы он не посылал писем «двум молодым женщинам», а поэтому хитрил, намекал на какие-то еще обстоятельства, которые мог бы открыть, если бы его достойно вознаграждали, и назначал новое свидание. На самом деле Дьюкейн уже сомневался, что у Макграта еще осталось что сообщить. Что касается писем, то Дьюкейн убедил себя, что это просто временная уловка и что у него нет иного выхода. Он должен, когда будет соответствующая возможность, рассказать Кейт и Джессике о существовании друг друга и подготовить их к этой неприятности. Они обе были разумные женщины, и все, возможно, уладится. Пострадает только его достоинство, но лучше уж пусть оно страдает.

Так Дьюкейн думал бóльшую часть времени. В другие моменты все это казалось ему настоящим кошмаром. Ему была невыносима мысль, что они подумают, что он лгун и предатель. Его поведение по отношению к Джессике, и без того жалкое и лишенное доброты, покажется ей жалким притворством. Джессика наверняка решит, что Кейт – его любовница. Дьюкейн предпочел бы, чтобы его считали хладнокровным убийцей, чем хладнокровным обманщиком. Да, думал он, я и есть хладнокровный обманщик. Я не могу вынести не того факта, что я им являюсь, а того, что меня примут за такого! Что касается Кейт, он не мог предугадать ее реакции, в самые страшные минуты он даже предполагал, что будет навеки изгнан из Трескомба. В такие минуты мелькала мысль: уж лучше продолжать платить Макграту за молчание. Но Дьюкейн знал, что это путь в ад и сам факт, что он размышляет над этим, показывает всю его развращенность.

И еще он возвращался мысленно к Бирану. Он все более напряженно думал о нем, но это размышление приводило к еще большей неясности. Особого рода религиозный темперамент Дьюкейна требовал энергии, порожденной добродетелью, добро казалось ему точкой, горящей далеко на горизонте. Похожий, хотя и не такой чистый, инстинкт заставлял его ощущать зло в своей жизни как постоянно, систематически отвергаемую основу ее, как некий заговор. Возможно, это было архаическим остатком убеждений его предков, сильно и буквально веровавших в дьявола. То есть сейчас он чувствовал, что запутанность в отношениях с двумя женщинами, шантаж Макграта, смерть Рэдичи, за которую он странным образом начинал себя чувствовать ответственным, а также загадочная, но очевидно порочная деятельность Бирана – все это связалось воедино. Более того, ключ ко всему был именно в Биране.

Дьюкейн стал видеть во снах Бирана, и сны эти были причудливы. Во снах Дьюкейн всегда преследовал его. Он с волнением и пылом разыскивал Бирана в пустых садах и на разбомбленных улицах Лондона. Знакомые места трансформировались в призрачный кошмар из-за его желания поймать Бирана. Дьюкейн, не привыкший принимать сновидения всерьез, даже и не пытался истолковать их. И его дневное сознание тоже было одержимо этим человеком, он мог теперь заметить, как эта одержимость возобладала над прежними раздражениями и предубеждениями. Расследование было важным, и Дьюкейн даже не помышлял о неудаче. Но то, что Дьюкейн теперь ощущал как включенность Бирана в свою жизнь, было гораздо важнее. Существует любовь охотника к жертве. Но был ли Биран именно жертвой? Не был ли он сосредоточением силы, демоном?