Мишель Бюсси - Я слишком долго мечтала

И что здесь делает Жан-Макс?

Робусто наклоняется, хватает мою сумку, вытряхивает ее содержимое на тюфяк и включает мой мобильник. Ну понятно: хочет проверить, с кем я говорила и кому писала в последнее время. Я не пользовалась телефоном с тех пор, как звонила Оливье и Марго. Убедившись в этом, бандит бросает его на пол и поворачивается к Фло. Она носит телефон в переднем кармане брюк. Бандит тут же замечает прямоугольный выступ и уверенным взмахом ножа рассекает ткань. Нога Фло заливается кровью по всей длине разреза. Она дергается и издает приглушенный вопль. Телефон выпадает из свисающего кармана на тюфяк, Робусто подхватывает его и через несколько секунд поворачивает к нам экраном. И тут мне все становится ясно.

На экране эсэмэска, адресованная Жан-Максу.

Но не текст, а только снимок фрески La Soldadera .

Фло успела предупредить Жан-Макса! Я не понимаю, каким образом Фло, связанная, с заклеенным ртом, ухитрилась это сделать и как командиру удалось так быстро оказаться здесь. Но все бесполезно: он нас не увидел и не подозревает, что мы в фургоне. Он попросту вспугнул какого-то местного хулигана и… отчалил.

Нога Фло залита кровью. Она дрожит, но пытается дышать ровно и держать себя в руках, хотя в глазах стоит ужас. Увы, кровь ничуть не охладила пыл любителя мятных леденцов. Он уже спустил штаны до щиколоток, обнажив жирные ноги и желтые трусы с логотипом Club Amеrica . Робусто презрительно оглядывает кореша:

– Опоздал, некогда развлекаться, копы вот-вот нагрянут. Кончаем девок и сваливаем!

Леденец даже не пытается спорить. Он рывками подтягивает брюки, и позвякивание конфеток в коробочке, вероятно, будет последней музыкой в моей жизни. Я умру здесь, на этом матрасе, где когда-то поняла, что значит быть живой.

Они наверняка начнут с меня, ведь охота шла именно за мной и им приказано меня устранить. Если я буду сопротивляться, отбиваться, может быть, выиграю время – не чтобы выжить самой, но чтобы оставить этот шанс Фло. И, если продержусь достаточно долго, может, они просто сбегут, не успев тронуть ее?

В дверном оконце я вижу верхнюю часть пилона, где изображена la Soldadera , и молю ее поделиться силой. Но ее глаза бесстрастно смотрят вдаль, устремленные на грядущую революцию. Ладно, нет так нет… Я потихоньку напрягаю ноги, надеясь, что мне удастся вскочить, когда подойдет убийца.

Но он делает шаг в сторону Фло. Она не шевелится – похоже, обессилела от потери крови и страха. На лице написан невыразимый ужас.

Робусто подходит к ней мягкой, крадущейся походкой, не выказывая ни ярости, ни жестокости. Фло все-таки предпринимает попытку отползти, неловко отталкиваясь одной ногой, и выигрывает каких-нибудь тридцать сантиметров. Она упирается спиной в металлическую стену фургона. Бандиту осталось сделать полшага.

И тут я вскакиваю. Отчаяние удвоило мои силы. Леденец толкает меня, прежде чем я успеваю сделать шаг. Я падаю обратно на тюфяк, он наваливается на меня, путаясь в спущенных штанах. Я отчаянно отбиваюсь. Я не уступлю. Даже если этот мерзавец вдвое сильнее меня.

Пытаюсь укусить его сквозь липкую ленту, но он с силой бьет меня, и я затылком впечатываюсь в стену фургона и от удара путаются мысли.

Прости меня, Фло …

Леденец навалился на меня всем телом, не давая двинуться.

Мне очень жаль, Фло … Прости, хотя я даже не знаю, что такого совершила. Может, я виновата в том, что произошло двадцать лет назад здесь, на этом тюфяке, обагренном твоей кровью …

Я дрыгаю ногами, пытаясь попасть мерзавцу по яйцам. Но не удается. Мне ничего не удается!

Вижу, как Робусто наклоняется и острое лезвие его ножа нацеливается в горло моей лучшей подруги.

Я все еще дергаюсь, но у меня нет сил смотреть на все это.

Последнее, что я вижу перед тем, как закрыть глаза, – нож, приставленный к горлу Фло.

Вскочив с матраса, я торопливо одеваюсь. При нашей кочевой жизни, из отеля в отель, я уже привыкла к такому темпу. Подхватить трусики, влезть в джинсы, натянуть майку (бюстгальтера нет) – вот и все.

Выскакиваю из фургона босиком, послав воздушный поцелуй Илиану, закрываю за собой дверцу «шеви» и бегу, вызывая на ходу Оливье.

«У Лоры температура. Лежит».

Пока мой звонок пересекает Атлантику, я прикидываю, сколько сейчас времени в Европе. Должно быть, около шести вечера. Оливье отвечает сразу. Я останавливаюсь тремя пилонами дальше, под прекрасным портретом Фриды Кало (лицо медового цвета, алые губы и черные глаза под черными крыльями бровей), и предоставляю говорить Оливье, так проще. Слова цепляются одно за другое, сосредоточиться не удается – так человек пытается следить за разговором на языке, которым плохо владеет.

Ты спала? Извини, если разбудил, я ждал сколько мог. Лора плохо себя почувствовала в школе. Учительница забеспокоилась. Головная боль, рези в животе … жаловалась целый день … Лора, а не учительница. Доктор Приер может нас принять только завтра утром. Лора лежит в постели … спит … очень слаба.

Я выслушала его, как внимательный врач, и теперь ставлю диагноз и успокаиваю мужа:

Ничего серьезного, капай ей детский «Долипран», с учетом веса – девятнадцать кило, он в розовой коробочке, в левом ящике аптечки. Пускай еще рассосет полтаблетки «Спасфона». И побольше пить. Следи за температурой. Если не будет улучшения, звони мне, обязательно!

Я говорю спокойно, даю разумные советы, но голова идет кругом. Тревога, чувство вины… хуже того, смутное ощущение, что это кара за мой проступок или, скорее, первое предупреждение: сегодня у твоего ребенка только температура, но в следующий раз будет хуже. Перитонит. Или менингит. Словом, скрытая, но недвусмысленная угроза, посланная неведомым божеством – хранителем супружеской верности: если ты еще раз изменишь мужу, то подвергнешь опасности свою семью и жизнь своей ни в чем не повинной дочери.

Угроза?

Пусть только попробуют, эти ревнители морали там, наверху! Пусть тронут хоть волос на голове Лоры!

Я не обязана давать им отчет. Я честно делаю свою работу. Я хорошая мать и жена. Хранительница семейного очага. Отдаю им всю себя, без остатка. Уже много лет. И свое время, и свои силы, и терпение, и постоянство, и уступчивость, и энергию. Все, что только могу. И что же?! Неужели я не имею права хоть на крошечную долю свободы? Неужели мне запрещено на короткий миг сменить обстановку, взмахнуть крыльями, воспарить в небо, почувствовать себя легкой, невесомой, самой решать, где мне садиться… Потом я вернусь в свою клетку, обещаю вам! И сама закрою дверцу.

И даже буду петь, сидя на жердочке…

Оливье – человек немногословный. Тем более когда говорит по телефону. Особенно когда я в полете. Возможно, я люблю его еще и за это. Во всяком случае, сейчас я с удивлением замечаю, что благодарна ему за короткий разговор, который он сам же и закончил.