Майкл Гилберт - Занятие не для дилетантов

Меня зовут Дороти Сеймур, мне сорок пять лет, лицо немного увядшее, так как ничто в жизни серьезно не препятствовало этому. Я пишу киносценарии, и довольно удачные, и все еще привлекательна для мужчин, наверное потому, что и они привлекают меня. Я — одно из тех ужасных исключений, которые позорят Голливуд: в двадцать пять актрисой имела колоссальный успех в экспериментальном фильме, в двадцать шесть покинула фабрику грез, чтобы промотать свои накопления с художником-авангардистом в Европе, в двадцать семь вернулась никому не известная, без единого доллара и с несколькими судебными исками на руках. Видя мою некредитоспособность, студия прекратила судебное дело и решила использовать меня как сценариста: мое славное имя уже не производило никакого впечатления на неблагодарную публику. Мне это даже понравилось; автографы, фотографы и награды всегда утомляли меня. Я стала Тем, Кто Мог Бы Иметь (как какой-нибудь индейский вождь…). Однако хорошее здоровье и богатое воображение, тем и другим я обязана ирландскому дедушке, заработали мне определенную репутацию за сочинение глупостей в цвете, которые, к моему глубокому удивлению, еще и хорошо оплачивались. Исторические ленты RKB, например, особенно повышали мой авторитет, и в ночных кошмарах мне являлась Клеопатра, с горечью восклицая: «О, нет, мадам, я не говорила Цезарю: «Войди, о властелин моего сердца»».

Между тем властелином моего сердца или, по крайней мере, тела, в тот вечер предстояло стать Паулю, и я заранее зевнула.

Пауль Бретт, кстати, очень интересный мужчина, элегантный, обходительный, представлял интересы RKB и других кинокомпаний, оберегая от покушавшихся на их собственность. Его достоинства котировались столь высоко, что Памела Крис и Лола Греветт — два самых значительных символа секса для нашего поколения, в течение десяти лет пребывания на экране пожиравшие состояния и сердца мужчин, опустошая к тому же их портсигары, даже они без памяти влюблялись в него, а после разрыва закатывали истерики. Словом, Пауль мог по праву гордиться славным прошлым. Но, глядя на него в тот вечер, несмотря на все, я видела только маленького белокурого мальчика, мальчика лет сорока. Должно быть потому, что лицом он напоминал херувима.

Сегодня мы подошли к последнему рубежу: после восьми дней цветов, телефонных звонков, намеков и появления вместе в обществе женщина моего возраста не могла не сдаться, по крайней мере, в этой стране. День Икс наступил: в два часа ночи мы неслись в мою скромную обитель, и в тот момент я горько сожалела о важности секса в отношениях между людьми, потому что у меня от усталости слипались глаза. Но я уже хотела спать прошлой ночью и три дня назад, так что теперь не имела на это права. Понимание Пауля — «Конечно, дорогая» — сменилось бы неизбежным — «Дороти, что случилось? Ты можешь сказать мне все». Значит, впереди у меня приятный ритуал выуживания из холодильника кубиков льда, поиски бутылки шотландского виски, вручение бокала с весело звенящими кубиками Паулю, а потом мне предстояло расположиться в гостиной на большой тахте, приняв соблазнительную позу а-ля Полетт Годдард. Пауль подошел бы ко мне, поцеловал… а после всего проворковал бы проникновенным голосом: «Это должно было случиться».

У меня перехватило дыхание. Пауль сдавленно вскрикнул. В свете фар, шатаясь, как лунатик, или, скорее, как одно из тех болтающихся соломенных чучел, которые я видела во Франции, человек ринулся на нас. Должна сказать, что мой маленький блондин среагировал мгновенно. Резко нажал на тормоза, и машина полетела в правый от дороги кювет вместе с очаровательным пассажиром, я имею в виду себя.

После ряда странных видений я обнаружила, что лежу, уткнувшись носом в траву и вцепившись в сумочку: любопытная ситуация, так как обычно я ее везде забываю (что заставило меня схватить эту маленькую сумочку в преддверии, быть может, рокового момента, я никогда не узнаю). Потом услышала голос Пауля, произносящий мое имя с такой сердечностью, что у меня защемило сердце, и, успокоившись за него, снова закрыла глаза. Лунатик не пострадал, со мной, как и с Паулем, все в порядке, значит после того, как все утрясется — нервный шок и так далее, — у меня появится отличная возможность хорошо выспаться одной.

— Все хорошо, Пауль, — пробормотала я умирающим голосом и поудобнее устроилась на траве.

— Слава тебе, Господи, — воскликнул Пауль, обожавший старинные, романтичные выражения. — Слава Богу, ты не ранена, дорогая. На мгновение я поду…

Я не знаю, о чем он подумал в то мгновение, так как в следующее, в адском грохоте, нас, сцепленных в объятии, отбросило метров на десять от кювета. Наполовину оглохшая и ослепшая, я освободилась от объятий Пауля, чтобы взглянуть на «ягуар», горевший как свечка, к счастью, хорошо застрахованная свечка. Пауль тоже сел.

— Мой Бог, — простонал он, — бензин…

— Там осталось еще что-нибудь взрывающееся? — спросила я с оттенком черного юмора. И внезапно вспомнила о существовании дикаря. Быть может, он горел в тот самый момент. Я вскочила, заметив, что на обоих чулках спустились петли, и побежала к дороге. Пауль последовал за мной. Темная фигура, недоступная огню, но неподвижная, распростерлась на щебенке. Сначала я видела только гриву каштановых волос, которым огонь придавал красноватый оттенок, а затем, без усилия перевернув его, я увидела лицо человека, скорее, лицо ребенка.

Поймите меня правильно. Я не любила, не люблю и не буду любить совсем молоденьких парней, тех, кого называют в Европе minets. Их растущая популярность, и среди моих приятельниц тоже, кажется мне удивительной. Прямо-таки последователи Фрейда. Юнцам, от которых еще пахнет молоком, не следует вить гнездышко на груди у женщин, от которых пахнет виски. И все же это лицо на дороге, повернутое ко мне в свете языков пламени, это лицо, такое юное, но уже такое суровое, его совершенство наполнили меня странными чувствами. Мне хотелось и бежать от него, и баюкать, нежно обняв. А ведь я не страдаю от материнского комплекса. Моя дочь, которую я обожаю, живет в Париже, счастлива замужем и окружена стайкой маленьких чертенят, которых она постоянно мечтает спихнуть мне летом, когда у меня появляется счастливая мысль провести месяц на Ривьере. Слава Богу, я редко путешествую одна, поэтому ее мечты еще ни разу не материализовались.

Но вернемся к той ночи и к Левису — этого безумца, это чучело, этого лежащего без сознания человека, этого красавца звали Левис, — на мгновение я застыла над ним, не двигаясь, даже не положив ему руку на сердце, чтобы удостовериться, бьется ли оно. Я смотрела на него, не видя особой разницы, жив он или умер. Несомненно, недопустимая сентиментальность, в которой потом мне пришлось горько раскаяться, не в том смысле, как кто-то, возможно, подумал.