Ольга Баскова - Проклятая сабля крымского хана

Иван IV восседал на своем белоснежном троне, вырезанном из слоновой кости. Откуда взялся этот трон — точно не знали даже близкие к нему люди. Судачили: дескать, Софья Палеолог, жена Ивана III, привезла его из Рима, успев к венчанию Грозного на царство. Царь был высок, строен и широк в плечах. Большие узкие серые глаза, казалось, видели насквозь все и всех. Немного выдававшаяся вперед челюсть не портила его внешности, скорее, придавала его продолговатому лицу больше мужественности. Черная, с рыжинкой, борода, довольно длинная и густая, немного завивалась книзу. От бабки, Софьи Палеолог, царь унаследовал крючковатый нос и тяжело нависающий над бровями лоб. Длинная парчовая одежда Ивана была украшена дорогими каменьями, на мощной шее висел крест на золотой цепи. Сафьяновые сапоги светились серебряными скобами. Толпившиеся возле трона бояре тоже оделись по-праздничному, в пышные одежды, испещренные узорами и камнями. В таких одеяниях они встречали зарубежных гостей. Сегодня царь ждал посла от крымского хана Девлет Гирея, который, по слухам, хотел заключить с ним мир. Вскоре доложили о его прибытии, и Иван IV мрачно махнул рукой: проси. Хлопнули двери, и в тронный зал вошел невысокий татарин Тавкей Ятемиев, такой же чернобородый с рыжинкой, как и государь, в овчинном тулупе и меховой шапке. Его лицо, красное от мороза, приняло приветливое и подобострастное выражение. Подойдя к трону и встав на колено, он вручил царю перевязанную ленточкой грамоту, которую вез несколько дней без отдыха. Иван IV нахмурился, резче обозначились черты лица, глаза загорелись огнем, лоб прорезала глубокая морщина.

— Посмотрим, что пишет ваш господин. — Он протянул грамоту стоявшему возле трона боярину. — Читай.

Пожилой бородатый боярин, придав суровое выражение приятному лицу, принялся читать, тщательно выговаривая слова:

— Пора нам с тобой, великий царь московский, мир заключить. Для этого предлагаю обменяться послами. Кроме того, обращаюсь к тебе с великой просьбой. Во время тульского сражения забыл я на земле твоей свою печать. Без нее мне, как понимаешь, туго приходится. Прикажи своим людям привезти печать ко мне в Бахчисарай.

Внимательно выслушав послание Девлет Гирея, Иван усмехнулся в красное лицо татарина:

— Что же это ваш господин так поздно спохватился? А коли мириться с ним не захочу? Коли пойду войной на Крымское ханство? И что за ерунда про печать басурманскую? Слыхом не слыхивал, чтобы кто на моей земле его печать отыскал. Была бы она у меня — отдал, мне такой гостинец ни к чему.

Умный посол не растерялся:

— Что касается мира, мой господин считает, что он выгоден вам обоим. Да, слов нет, твоя армия ничуть не хуже нашей, но и она устала от бесконечных набегов воинов Девлет Гирея. Почему бы не заключить мир и не дать людям передышку? А что до печати… Поверь, с ее возвращением поубавились бы набеги на землю Русскую.

Иван IV опустил глаза и буркнул:

— О печати не ведаю. Что до остального, мне надо подумать. Ступай покамест, скоро призову. С боярами своими посоветуюсь.

— Лучший твой советчик, — тот, что внутри тебя, — сказал Тавкей.

Царь повернулся к приближенным:

— Ну, что думаете?

Вперед выступил дьяк Иван Михайлович Висковатый, которого Иван Васильевич считал блестящим дипломатом. Не было таких переговоров, где бы он не принимал участие. Очень дорожил им царь и всегда прислушивался к его мнению.

— Дозволь, государь, слово молвить. — Невысокого роста, с умными темными глазами, он сразу приковывал внимание своими речами. — Мое мнение по поводу мира с татарами ты знаешь. Крымский хан совсем стыд потерял и чуть ли не ежегодно совершает набеги. С ногайцами союз у нас не складывается. О новых неурядицах в отношении с литовцами тебе ведомо. Не думаю, что они сохранят нейтралитет, ежели Девлет Гирей пойдет на Москву. А две войны мы не вытянем.

Иван IV нахмурил густые темные брови.

— Ценны твои речи, Иван Михайлович, — проговорил он, вздыхая. — Ты всегда был за худой, но мир с татарами.

При этих словах Висковатый побелел, тонкие губы затряслись. Всем было известно, как наказывал царь за измену, какие казни жестокие и позорные придумывал. А как решит, что его желание заключить мир с татарами есть самое настоящее предательство? Как тогда быть? Жизнью поплатиться?

— Я был за мир с татарами, потому что желаю победы Москве, — тихо произнес он и поклонился, надеясь, что царь сменит гнев на милость. — Можно заключить подобие мира, притупить бдительность Девлет Гирея и получить кратковременную передышку. Вот что я хотел сказать — и ни слова более.

Иван IV пробежался пальцами по крючковатому носу.

— Что ж, я не возражаю, — ответил он, и словно гора с плеч скатилась у бедного дьяка. — Сочиним ему грамоту, где заверим в наших дружеских намерениях. Будем обмениваться послами, переговариваться, пока хан не поверит в то, что мы не собираемся сражаться с ним, во всяком случае, пока. Но, как вы понимаете, я не хочу отступать. О чем говорит его грамота? О том, что нам нужно немного дожать Девлет Гирея — и он превратится в моего послушного подданного. — Он поправил отороченную мехом высокую шапку. — А что касаемо его печати… О чем это он? Даже если Девлет случайно потерял ее под Тулой — стоит ли из-за нее ежегодно совершать набеги?

Висковатый снова поклонился, прося слово. Небольшие проницательные глаза дьяка светились интересом.

— Дозволь слово молвить, государь, — снова начал он. — Прав ты во всем, и в том, что просьба крымского хана вернуть печать показалась тебе странной. Ходят слухи, что не ее он потерял во время сражения под Тулой, а какую-то ценную вещь, которая в силах, по его разумению, менять ход событий. Вот теперь и не успокоится никак.

— Ценную вещь? — удивился Грозный. — Мне о том неведомо. Захватили мы дважды богатую добычу, но это были обычные трофеи. Что касаемо золота… Ничего ценнее, чем у меня уже есть, я не увидел.

— Может, кто нашел да себе взял? — выступил вперед знатный боярин и дипломат Алексей Федорович Адашев.

Царь зло сверкнул на него глазами.

— Ты, Алексей Федорович, чепуху не неси! — буркнул он. — Не могут мои воины дорогую вещь в обход меня себе взять. Говори, да знай меру.

Продолговатое лицо Адашева, испещренное морщинами, уставшее от тяжких дум (видел он, как постепенно впадал в немилость, и от боли сжималось его сердце — все же столько лет верой и правдой служил Ивану Васильевичу), дрогнуло.

— Мое мнение тоже может верным оказаться, — вставил он. — Иначе как объяснить слова татарина о печати?