Любовь Юнина - Происшествие

Жена Басаргина была неглупая женщина, она цепко держалась за семью, но, хорошо зная характер мужа, понимала, что, останься они жить в Москве, слово свое он не сдержит. И она поставила условие: Басаргин должен перейти на службу в полярную авиацию. Родом она была из Полтавы, и лично ее к Москве ничто не привязывало.

Басаргин подчинился. Он понимал, что предает Женю и их любовь, но иначе поступить не мог. В этой ситуации кого-то он должен был предать: или Женю, или сына. Сын был слабее.

И в то же время совсем забыть Женю не получилось. И через два года, проведя с семьей отпуск на юге, он завез жену на несколько дней к ее матери в Полтаву, сам же поспешил в Москву под предлогом повидаться с родными и друзьями, а на самом деле увидеть Женю. С тех пор он приезжал ежегодно.

Нельзя сказать, что Басаргин чувствовал себя несчастным. Напротив, он вполне доволен был своей жизнью. Работа интересная, считался он одним из лучших летчиков, с женой отношения были терпимые, сын доставлял ему радости. Тем не менее весь год от отпуска до отпуска он жил ожиданием встречи с Женей. И эти дни были лучшими в его жизни. Так он и жил, летчик Басаргин. Правильно или нет, кто рассудит? Дела сердечные ой какие тонкие дела!

В тот день, поговорив с Женей Орешниковой и положив трубку, он почувствовал, что в сердце его закралась печаль. Он так ждал этой встречи. Неожиданно он решил, что ведь тоже может пойти в театр и там повидаться с Женей.

Уже когда он подошел к концертному залу, когда купил у какой-то расстроенной девчушки билет и вошел в зал, ревность вдруг обожгла сердце Басаргина. Он подумал: а если Женя пошла сюда не с подругой, а с мужчиной? Он кружил по коридорам и холлам перед началом и в антракте, искал Женю и не нашел. Тогда он подумал, что она обманула его, просто не хотела его видеть, поэтому солгала. Он верил и не верил этой мысли. С одной стороны, знал, что Женя на ложь не способна, но с другой… С другой! Антракт закончился, но он пошел не в зал, а стал искать телефон-автомат. Нашел, набрал Женин номер и сразу услышал ее голос.

— Алло! — сказала Женя. — Алло!

Он прижал мембрану к горящему лбу, потом, не сказав ни слова, повесил трубку. Значит, она сказала неправду…

— Алло! — еще раз сказала Евгения Дорофеевна, но раздались короткие гудки. Она сидела перед зеркалом и с ужасом смотрела на свое багрово-синее распухшее лицо. Время от времени она окунала платок в миску со свинцовой примочкой и прикладывала его к синякам, прекрасно понимая, что занимается бесполезным делом. Как врач она знала, что пройдет, минимум неделя, прежде чем лицо приобретет более или менее приличное состояние. И, главное, очки с большими затененными стеклами разбились. Впрочем, они не спасли бы положение.

В палате, куда поместили Яна Карловича Войтана, находился еще один пациент, худой лысый человек, который занимался странным для мужчины делом — вязал шарф.

— Не удивляйтесь, — сказал он Войтану вместо приветствия. — Все удивляются, а я все равно вяжу. Очень отвлекает от всяких мыслей.

— Я не удивляюсь, — застенчиво ответил Ян Карлович. Он вообще был человек очень стеснительный и потому молчаливый, в больницу он попал впервые в жизни и не знал, как себя вести. Войтан стоял посередине небольшой палаты, держа в руках матерчатую сумку, куда жена сложила ему бритву, мыло, зубную щетку и еще кое-какую мелочь.

— Меня зовут Иван Николаевич, — сказал вязальщик. — Да что вы стоите? Располагайтесь.

Пожилая медицинская сестра, провожавшая Войтана и замешкавшаяся с кем-то у дверей в коридоре, тоже вошла в палату.

— Добренький день, Иван Николаевич, — певуче произнесла она, — а вы, новенький, поселяйтесь. Вот ваша коечка, вот тумбочка. Столовую Иван Николаевич вам покажет и все расскажет. Он все тут знает, скоро уже выпишется.

Она ушла, а Ян Карлович присел на кровать и стал перекладывать из сумки в тумбочку свое имущество.

— Вас как звать? — спросил Иван Николаевич.

— Ян Карлович Войтан. Из Риги я. Токарем работаю.

— А я, представьте, бульдозерист. Под Тулой живу. Город есть такой — Алексин называется. Не слыхали?

— Нет. Не слыхал. Я из Риги никогда никуда не уезжал. Только на взморье.

— Давно болеете? — спросил Иван Николаевич, ловко орудуя спицами.

— Нет. Совсем недавно. У меня, знаете, какая-то шишка на голове вскочила. — Он поднял руку, легонько дотронулся до опухоли и словно удивился, что она все-таки есть, никак не проходит.

— А вам повезло, что вас к Евгении Дорофеевне послали. Доктор что надо! У меня нога совсем не ходила, а сейчас хоть пляши, — Иван Николаевич потопал пяткой об пол. — Я тут четвертый месяц, все знаю. Раньше, думал, раз опухоль, значит, все, кранты человеку. Ан нет! Поглядел я тут и вижу — лечат! Ведь лечат, а? До чего ж медицина поумнела! А Евгения Дорофеевна — это вообще человек что надо.

— Операцию будут делать? — осторожно спросил Ян Карлович. Он очень боялся операции, несмотря на свою весьма мужественную внешность. Как большинство никогда не болевших людей, он испытывал страх перед любым лечением.

— Доктор Орешникова, — наставительно заметил Иван Николаевич, — операции не делает. Она лучевик.

— Лучевик? — переспросил Ян Карлович. — Что это такое — лучевик?

— Лучами лечит. Специальными такими. Что надо получается! — Иван Николаевич по натуре был оптимистом, да и болезнь его врачи застали в ранний период, так что, будучи в данный момент фактически здоровым, он и недуги других больных видел в довольно розовом свете, что, увы, не всегда соответствовало действительности. — Вязать-то меня кто научил? — продолжал Иван Николаевич. — Опять же Евгения Дорофеевна. Меня когда привезли сюда, я совсем ходить не мог. Лежу: скучища, сил нет. Читать я не люблю, ну газетку там, это, само собой, поглядишь. Но чтоб целый день, это я, извиняюсь, не могу. Если б я читать любил, я бы на бульдозере не работал. Радио тоже — сколько можно слушать! А сосед у меня глуховатый был, совсем невозможно с ним разговаривать. Чтоб он услышал, орать надо. Вот доктор-то и удумала. Гляжу, приносит клубок и спицы! Я, говорит, мигом вас научу, и вы жене шарф свяжете. Я сначала ни в какую. А потом научился и, знаете, нравится, — рассказывал он и время от времени любовался на свою работу. — Я уже и жене шарф связал, и себе, и вот внуку теперь подарок готовлю. Он у меня в этом году в школу идет.

Ян Карлович слушал соседа, кивал, но на душе у него становилось тоскливо. Пока он ходил по врачам в Риге, ехал в Москву, проходил осмотр, до той минуты, когда он сел на больничную койку, он все не верил в свою болезнь. Время от времени он боязливо ощупывал шишку, втайне надеясь, что или не обнаружит ее, или окажется, что она уменьшается. Но сейчас он смирился с мыслью, что болен. И начинал веровать в удивительного доктора Евгению Дорофеевну Орешникову. Он вспомнил ее доброжелательное лицо и таясь вздохнул. Но сосед уловил его вздох.