Майк Германов - Безликий [litres]

– У него были враги? Он кого-нибудь боялся?

– Да. Враг у него был, – с сожалением проговорил священник. – И боюсь, он умер, не успев побороть его.

– Какой? – спросил я, невольно затаив дыхание.

– Страх.

– Страх?!

Отец Григорий кивнул.

– Чего боялся учитель химии?

– Себя. Своих желаний. Порочности. Греха!

– А конкретнее? – спросил я.

Священник покачал головой:

– Евгений никогда не вдавался в подробности. Всегда выражался расплывчато, хоть я и говорил ему что нужно называть вещи своими именами. Нельзя признать что-то, не называя его. А признать – значит сделать первый шаг к раскаянию.

– Вы не знаете, чего боялся Зинтаров? – удивился я.

– Конкретно – нет.

– Может быть, человека?

– Не думаю.

Я немного поразмыслил.

– А не мог он считать себя в чем-то виноватым? В смысле не шла ли речь о старом грехе?

– Вполне возможно. По его словам трудно было понять, что он имеет в виду. Только чувствовалось, что он очень страдает.

– Его мучила совесть?

– Думаю, да.

– А были у него враги среди людей?

– Мне об этом ничего не известно. Чаще всего Евгений приходил с вопросом по содержанию Библии. Он все время читал ее. У него было старое издание в кожаном переплете, еще дореволюционное. Очень красивое.

– О чем он спрашивал?

– О прощении, воздаянии. Много о чем.

– Постарайтесь вспомнить.

– Чаще всего его волновал вопрос, греховен ли человек, если не способен противостоять греху даже при всем желании.

– И что вы ему отвечали?

– Разумеется, виновен. Как же иначе? – Круглые глаза отца Григория уставились на меня с непониманием. – Каждый должен бороться с искушением. У любого есть силы для испытаний.

– Вы уверены?

– Это бесспорно! Тех же, кто отступает, ждет геенна огненная!

– Понятно. Ее и боялся Зинтаров?

– Многие ее боятся. И Евгений входил в их число. Правда, бывает, что ад настигает человека еще при жизни, – добавил отец Григорий с сожалением.

Почему-то мне показалось, что он говорит о каком-то конкретном случае, и я решил уточнить:

– Что вы имеете в виду?

– Да вот, приходит иногда в церковь местный бомж, заблудшая душа. Пьет, как лошадь. Исповедуется, плачет, молится, чтобы Господь избавил его от тяги к зеленому змию. Да только тут ведь надо и самому постараться, а не на одного только Бога уповать. Вот недавно до того дошел, что нечистого увидел!

Я сразу вспомнил о Глисте, нашем свидетеле. Не его ли имел в виду святой отец?

– Это в ту ночь, когда было совершено убийство? Где он видел черта? В Баболовском парке?

– Не знаю! – ответил священник, поморщившись (наверное, из-за того, что я помянул в церкви черта; сам-то он назвал его «нечистым»). – Сегодня утром приходил и спрашивал, не по его ли грешную душу являлся… в общем, вы понимаете.

– Где мне его найти?

– Далеко ходить не надо. Я наложил на него епитимью, так сказать. За пьянство и малодушие велел вынести хлам из сарая, что возле ограды. Накопилось там немало, а руки все не доходят.

– Значит, Глист там сейчас?

– Какой Глист?! – поразился отец Григорий.

– Неважно. Бомж этот ваш прегрешный сейчас мусор таскает?

– Если не напился втихаря. Хотя это вряд ли. Кажется, он действительно испугался, что за его душой явится… кто-нибудь оттуда. – Священник показал пальцем себе под ноги. – Жаль, что порой человек только из-за страха находит в себе силы отказаться от греха, а не из-за любви к Богу.

– Ну, этот еще от греха своего не отказался, – сказал я. – Надолго ли его хватит.

– Вот и я опасаюсь, что ненадолго.

– А говорят, бомж этот вдобавок к тому, что пьет, еще и слабоумный. Правда это?

– Как сказать? – пожал плечами отец Григорий. – Когда человек во власти зеленого змия, порой трудно разобраться. Но я не думаю, что Василий – так его зовут – дурачок. Скорее со странностями. Ну, может, немного не в себе, но при такой жизни оно и немудрено.

– Пойду с ним поговорю.

– Благослови тебя Бог, сын мой, – дежурно пробормотал священник и мелко перекрестил меня на прощание.

Я вышел на крыльцо и, прежде чем спуститься по тридцати трем ступеням – соответственно числу лет Христа на момент смерти, – остановился, глядя на горизонт. Сейчас там клубились похожие на дым облака, но мне все равно вспомнился вечер, давно канувший в Лету, – тот самый, когда отпевали мою сестру.

Дрожание свечей, гнусавый монотонный голос священника, сверкание позолоты и пергаментные лица святых, будто следящих за каждым твоим движением. Запах ладана и воска, сдержанный шелест платьев и опущенные взгляды присутствующих.

Я чувствовал себя потерянным в этом собрании взрослых, знающих что-то недоступное моему пониманию. Тогда мне впервые пришлось действительно остро испытать чувство одиночества в каком-то вселенском масштабе.

Не выдержав этого, я развернулся и помчался к выходу, выскочил на крыльцо и резко остановился, ослепленный солнцем, уже успевшим пройти через зенит и постепенно склонявшимся к далекой кромке крыш каких-то дворцов. Тогда я замер, потому что мне показалось, что это сам Бог глядит на меня с небес, но через несколько мгновений пришла мысль: если даже и существует Всевышний, сотворивший этот мир, теперь он не удел. Он – лишь сторонний наблюдатель, который не вмешивается ни в какие земные дела. Иначе разве он допустил бы, чтобы люди проделывали друг с другом то, что они проделывают?

Я сбежал по ступенькам и понесся по залитой золотым светом дорожке через церковный двор. Когда меня поймал отец, по лицу моему еще текли слезы, но им предстояло быстро высохнуть, ведья был уверен: дело справедливости в руках людей!

И никого другого.

С тех пор я долго не ходил в церковь. Даже когда родители пытались поначалу заставлять меня, я находил способ избежать этого – либо притворялся больным, либо закатывал истерику. Наконец они отступились. Наверное, решили, что похороны сестры произвели на меня слишком страшное впечатление. На самом деле я просто не видел смысла молиться Богу, который, как мне казалось, был равнодушен к людским страданиям.

Постепенно это неприятие религии прошло, и теперь раз в году – а иногда и чаще – я прихожу в храм, чтобы поставить свечку за Марину. Может быть, Господь и не принимает участие в судьбе тех, кто еще жив, но вдруг ему есть дело до умерших?

Родители не хотели, чтобы я стал полицейским. Мать была уверена, что меня убьют, а отец считал, что мною движет детская травма и долго на службе я не продержусь.

«Зачем зря терять время? – говорил он, уперев одну руку в бок, а другую нацелив мне в грудь раскрытой ладонью. – Если хочешь помогать людям, стань врачом!»

Но все дело в том, что прав он был лишь отчасти. Конечно, на мое решение повлияла смерть сестры, но я не хотел помогать людям. Я хотел уничтожать зло!