Анна Малышева - Клетка для сверчка

— Что человек вступил на чужую территорию, где ему нужно быть очень, очень осторожным. А лучше всего — покинуть ее.

Штромм встал, взял со стола паспорт, засунул его обратно во внутренний карман пиджака, взамен извлек бумажник:

— Вот, ваш оставшийся гонорар.

На стол легли несколько крупных лиловых купюр.

— Все в евро, если вы не имеете ничего против, в аэропорту курс просто грабительский. Здесь все полностью. От кофе я, пожалуй, откажусь, в другой раз с удовольствием составлю вам компанию. А сейчас мне пора.

Уставший, лишившийся сил, разбитый человек на глазах превращался в прежнего Штромма — невозмутимого, лощеного, щеголяющего своей европейскостью.

— Держите меня в курсе того, что происходит с Ольгой, — сказал он, подходя к двери. — Раз уж я естественным образом оказался отстранен от общения с ней.

Александра следовала за ним. Она отперла замок, открыла дверь, прислушалась. Влажная тьма подъезда, пронизанная терпкими запахами гниющей дранки и заплесневевшей штукатурки, была нема и, казалось, необитаема.

— И помните, что я вам сказал про чужую территорию, — Штромм тоже, казалось, прислушивался, прежде чем шагнуть на лестничную клетку. — Будьте осторожны, а лучше — держитесь подальше. Это дело закончено.

Александра ненавидела ломбарды. Это было самое дно торговли, куда опускались обломки человеческих крушений, разрушенных иллюзий, надежд. Все эти круги ада, внешне различные, были для Александры на одно лицо. Вокруг метро теснились, иногда дверь в дверь, ломбарды новенькие, большие, ярко освещенные. У входа — охранник, за витринами со сверкающими, словно только что вышедшими с ювелирного завода бриллиантами — улыбающиеся продавщицы. В углу помещения, в окошечке — оценка и скупка. Само горе в таких сверкающих дворцах тускнело и притуплялось. Сделки совершались без особых эмоций и походили на куплю-продажу валюты в банке. Были ломбарды старые, рассеянные по всему центру, некоторые — еще скупки советской поры. Обшитые деревянными панелями, выходящие узкими зарешеченными окнами на Воздвиженку или Страстной бульвар, хранящие под высокими потолками тонкие, едкие запахи пыли, въевшейся в истертый сотнями тысяч подошв дубовый паркет. Здесь редко улыбались, а шутки оценщика, если тому вдруг приходила фантазия пошутить, звучали мрачновато. Со стен смотрели иконы в золотых и серебряных окладах, рядом висело черкесское серебряное оружие, в застекленной витрине слепо, как заплаканные старческие глаза, мигали бриллианты. Нужда, обман, преступление — все приходило сюда. Здесь могли «выслушать», что особенно ценилось стариками. Выходя из ломбарда на свежий воздух, посетитель жадно дышал, словно выбравшись из склепа. И все же, если приходилось по поручению клиента идти в ломбард, Александра шла в одну из таких старых лавочек в центре.

…Она намеревалась провести это утро иначе. Широкий жест Штромма, который полностью расплатился, не попрекнув ее ни пропажей четок, ни провалом аукциона, сделал наконец осуществимым неизбежный переезд. После ухода Штромма Александра пересчитала деньги и решила прямо с утра отправиться к квартирной хозяйке. «Надо скорее заплатить за три месяца, или я начну тратить, и опять ничего не получится!»

Но все сразу пошло не так, как она планировала. Александра, измученная событиями последних двух суток, спала каменным сном почти до десяти утра. Телефон лежал рядом, но ей никто не звонил. Если у нее сквозь сон мелькала тревожная мысль об Ольге, то тут же ее сменяла другая, сонная, убаюкивающая — если что-то случится, полковник обязательно позвонит. А когда он действительно позвонил, Александра не сразу пришла в себя и едва смогла нашарить трубку на тумбочке.

— Ольга пришла в себя, — сообщил Николай Сергеевич. — Я у нее еще не был, но это и не требуется. Ей занимаются хорошие специалисты, я за ночь все узнал. Все обошлось. Она молодая, сердце здоровое, это ее спасло.

— Слава богу… — проговорила Александра, растирая ладонью лоб, пытаясь прогнать остатки сна. — Вы были там всю ночь?

— Да, конечно, — просто ответил полковник.

— Штромм вернулся, — сообщила Александра, окончательно придя в себя. — Я ему все рассказала про Ольгу, он хотел ее забрать из больницы. Но я бы ему не сказала, где она лежит, даже если бы знала.

— А я поэтому вам ничего лишнего и не говорю, чтобы не было искушения кому-то сказать, — без тени смущения объяснил полковник. — Поймите меня правильно: недоверие здесь ни при чем. Но я сам бы часто предпочел кое-чего не знать, чтобы не проговориться.

— Мне хотелось бы увидеть Ольгу, как только это будет возможно, — попросила Александра.

И полковник обещал позвонить, как только появятся новости. Сразу вслед за его звонком раздался другой. Увидев номер, Александра нахмурилась. Заработка этот звонок не сулил, зато обещал отнять время и моральные силы. И все же она ответила.

— Да, Дина, — со вздохом сказала художница. — Я слушаю.

…Бывают патологически счастливые и везучие люди, бывают люди, с которыми вечно случаются несчастья. Именно ко второму типу принадлежала позвонившая ей старая знакомая. Однажды, лет десять назад, их представили друг другу в гостях у скульптора Стаса, который прежде жил этажом ниже и любил по случаю крупного заработка закатить широкую вечеринку. В тот вечер (собственно, уже наступила ночь, а гости продолжали приходить) он обмывал получение гонорара за очередной памятник. Стас очень ценился среди богатых московских вдов как талантливый портретист-монументалист и просто как чуткий человек.

Шел первый час ночи. В мастерской Стаса дым стоял коромыслом. Хозяин, в роскошном атласном халате, измазанном засохшим гипсом, ораторствовал, держа в одной руке ополовиненную бутылку французского коньяка, в другой — изрядно увядший лимон.

— Я — художник, вы понимаете, я артист! — орал он, размахивая лимоном, не смущаясь тем, что никто его не слушает. — А чем я занимаюсь? Полторы тонны черного гранита! Я вам клянусь, полторы тонны! Мы фундамент под памятник залили бетоном М-500, там почва на кладбище болотистая, оседает. Отгрохал я ей памятник — загляденье, мурашки по коже, просто двадцать шесть бакинских комиссаров… А она мне — покойник не похож. Я ей, понятно, объясняю, что когда ваяешь с фотографии, то полного сходства быть не может. Вот Бернини делал бюст Ришелье по портрету Шардена. Бюст козырный, что там. Но все сказали — не похож! А вы говорите… Я ей объясняю, конечно. Мадам, говорю, если вы, на будущее, хотите, чтобы покойник был похож, то приглашайте меня заранее, я сделаю этюд. А она плачет, как ненормальная. Устал я от этих вдов…

Под эти разглагольствования в мастерской безмолвно появилась Дина. Плоское белое лицо, синяя родинка на подбородке, похожая на пятно краски, рыбьи глаза за круглыми стеклами очков, манерный тягучий голос. Где можно было обойтись пятью словами, Дина произносила двадцать. Ее знали, как оказалось, все, но никто не знал толком откуда. Неизвестно, чем она занималась, где жила, как добывала средства к жизни. Дина кочевала по московским мастерским, выныривая то в одной, то в другой компании знакомых Александры, и везде примелькалась со своими манерными ужимками, разговорами о прекрасном и папкой «с работами». Работы эти она предъявила Александре в первый же вечер их знакомства. Художница заинтересовалась — настолько они оказались ужасны.