Инна Бачинская - Без прощального письма

Как я выбралась оттуда, кто был человек, подобравший меня, никто не знал. Никто его здесь никогда не видел, он принес меня и тут же ушел. Еще передал медальон – продолговатый брусок желтого металла, почерневший от времени. Он был шершавый на ощупь, и я не сразу нащупала какие-то выпуклые значки и крошечные изображения. Потом с трудом рассмотрела человека, пирамиду, не то волка, не то собаку, еще, кажется, птицу, круги и зигзаги… Сквозь петельку был продет кожаный шнурок, который рассыпался у меня в пальцах. Человек, подобравший меня, никого больше там не видел. Перед моими глазами стояла картина: провалившийся купол, упавшие стены, песок, сыплющийся внутрь, погребающий моих мужчин… Я помнила, что Святик ушел. Ограбил гробницу и ушел, унес… Он унес медальон! Утром его в лагере уже не было! Откуда же его взял тот человек? И почему отдал мне? Больше некому было? Что же было потом? Святик тоже умер… получается? Доктор ничего о нем не знал…

Они все погибли на алтаре… Жертвоприношение или кара за то, что осквернили? Андрей и Володя, мои мужчины, остались с ней, а Святик, скорее всего, погиб, сбившись с пути…

Я пыталась вспомнить, что случилось со мной, сжимала пальцы от напряжения, чувствуя массивное бронзовое кольцо, впившееся ладонь. Я говорила с ней. «Извини, я унесла твои вещи, я не хотела, я не понимаю, я не помню, я не знаю… Простишь, да? Я тебя никогда не забуду, ты навсегда останешься со мной, мы связаны тысячью тонких проволочек и жилок, нас не разорвать…»

…Я спросила про альбомы. Максим Федорович сказал: «Ничего не было – ни вещей, ни альбомов… Ничего! Но это ведь мелочи. Вы живы, и это само по себе чудо. Вы родились заново, – сказал он. – А картинки можно нарисовать снова, разве нет?»

Я родилась заново, я пришла в этот мир с пустыми руками: ни вещей, ни друзей, ни грехов, ни воспоминаний. И как напутствие и наследство – бронзовое кольцо и медальон светлого металла. И ребенок…

Санитарка по моей просьбе принесла мне веревочку, и я повесила медальон на шею, он согрелся, стал теплым и живым. Мне было покойно, когда я чувствовала его тяжесть…

…Я лежала на бедном плоском матраце в нищей лечебнице, слушала чужой непонятный говор, рев верблюдов за окном и повторяла кому-то: «Спасибо! Спасибо! Спасибо!» Меня трясло в ознобе, меня бросало в жар и холод, я забывалась в неспокойном сне. И все время я знала, что не умру. Я не могу умереть! Я приняла знак, вобрала в себя нечто, взяла… Нет, она сама отдала мне! Держательница знака передала мне символы, и теперь я посвященная. Последняя жрица матриархата, сказал Андрей. Или невеста китайского принца, принцесса из чужой страны, умершая по дороге к своему жениху. Или сама царица Маргуш…

Однажды я увидела явственно, как она сидит на краю моей кровати, смотрит на меня и улыбается. Смуглая, с длинными смоляными волосами; сверкают белки глаз и зубы… Я спросила: «Как тебя зовут? Ты Маргуш?» Протянула руку и ощутила легкий холодный сквознячок…

Может, я сошла с ума?

…Она родилась пятого января, моя Аннунсия, Анечка, моя девочка, нежданный подарок судьбы! Я всматривалась в ее крохотное личико, пытаясь рассмотреть черты Андрея или Володи, моих мужчин. Но видела девочку из песчаной пещеры. Моя малышка смотрела на меня, и ее взгляд был взглядом той, только глаза у нее были голубые… Но это было неважно, это было совершенно неважно! Все равно моя девочка и та, из гробницы, одно целое! Она вернулась. Возродилась. Ее отпустили на землю родиться еще раз. Я словно видела, как жадные ростки, усики, корни странных магических растений прорастают внутрь меня, питаются моей кровью… Из нее в меня, соединяя и связывая! И где бы я ни была, нас всегда будет двое… Я попыталась объяснить это Максиму Федоровичу, но он озабоченно щупал мой пульс, поднимал веко и уверял, что все будет хорошо. По его лицу было видно, как я его пугаю, и я замолчала.

«…Почему Аннунсия, – спросил он. – Что это? Благая весть ?» – «Да, – ответила я и добавила невпопад: – Спасибо!» [8] Аnnuntiatio ( лат .) – Благовещение.

…Люди не способны понять друг друга, говорил Андрей. Подобно всякой частичке в бесконечной Вселенной, мы с самого рождения оторваны от изначально единого целого, обречены расходиться и двигаться по несовпадающим траекториям. Одиночество наш удел…

– Это мое любимое место, – сказала Илона Алвису. – Отсюда видны река и луга. Весной они голубые, летом зеленые, а осенью разноцветные.

– Голубые?

– Голубые. Первая зелень кажется голубой или сизой, не замечал?

– Не замечал. Ты стихи не пишешь?

– Когда-то, еще в институте. А ты?

– Нет. Я же шут. Шуты стихов не пишут. Они… шутят.

– Ты же фокусник!

– Фокусник – это профессия, а шут для души. Надо мной весь класс смеялся, и в институте. И кличка еще со школы.

– Какая?

– Подумай!

– Ну… не знаю. Юморист?

– Еще подумай!

– Шут?

– Почти. Но смешнее.

– Клоун!

– Бинго!

– Правда, клоун?

– Ну! По-моему, классная кличка. Клоун такое слово… сразу хочется смеяться. Мой дружок Леон прилепил. Может, мы с отцом не находили общий язык из-за моего вечного зубоскальства. Но, знаешь…

– Знаю! Ты маскировался, – выпалила Илона.

– Маскировался? – удивился Алвис. – Ты думаешь? Почему?

Некоторое буквы он выговаривал жестко, не оглушая, и у него получалось «почэму», что придавало его речи приятный иностранный акцент.

– Чтобы не показать, как тебе больно. Мама бросила, отец чужой, ты никому не нужен. У меня тоже не было мамы, но у меня была бабушка. Она была такая… не знаю! Необыкновенная! Составляла гороскопы. И характер сильный.

– Гороскопы? Настоящие?

– Конечно! Она предсказала мне появление незнакомого мужчины, после чего моя жизнь изменится. Вот ты и появился. Жалко, что ее уже нет. Когда я подросла, я думала, мама не приезжает, потому что не любит меня, потому что я некрасивая, не умею петь, и я сама во всем виновата. Я часто рассматривала себя в зеркало и думала: вот если бы глаза голубые, а волосы светлые, как у мамы… Разве у тебя не так?

Алвис задумался. Они смотрели на реку, опираясь локтями на ажурный металлический парапет. Извилистая голубая лента неторопливо уходила к горизонту, желтели песчаные пляжи по обеим ее сторонам, купальщики казались отсюда лилипутами из страны Лилипутии.

– Не знаю, – сказал он наконец. – Мужчины, должно быть, чувствуют иначе, у них толще шкура. Тебе трудно в жизни, да? Что-то случилось?

Илона пожала плечами:

– Нормально. У меня интересная работа, друзья… – Она замолчала.

– Пошли посидим, – сказал Алвис. – Вон кафе. Расскажешь.

Он так это сказал, что Илона почувствовала – еще немного, и она разрыдается. Все последние события: бегство Владика, неизвестный мертвый человек в гостиной, допрос и сверлящий взгляд майора Мельника, дурацкое любопытство Доротеи и Моны… особенно Моны! Пропавшая картина… Все это превратилось в гремучую смесь, и теперь она, Илона, все время ждет, что рванет. Она ждет! Ждет, ждет, ждет! Вся жизнь превратилась в ожидание смысла. Вот сейчас рванет, упадут стены, посыплются обломки. И проявится картинка. А то ничего непонятно. Илона уже всю голову сломала, а толку чуть. Вернее, совсем нет. Нет толку! Не складывается. Даже толстый ясновидящий, которого привела соседка Мария Августовна, ничего не почувствовал. Стоял на пороге, потом сидел на диване, дергал себя за бороду, закатывал глаза, сопел, а они все почтительно стояли вокруг и молчали. Даже Мария Августовна молчала, не командовала, как обычно. И ничего! И она главная подозреваемая, как считает Мона. Мона… Да ладно, чего уж там! Проста наша Мона. И эта моделька, Людмила Жако, туда же, с претензиями… Конечно, никто не верит, что она, Илона, ни при чем. Ни с того ни с сего в чужих домах не убивают совершенно чужих людей. Мужчин. Значит, очень даже при чем.