Вера Переятенец - Восемь дней в сентябре и Рождество в Париже. Антикварный детектив. Или детективная история, разгаданная экспертом

Во Вхутемасе, как теперь называлась Академия художеств, учился Юдин настолько прилежно, что со стороны могло показаться, что он пытается наверстать упущенное за все революционные годы. Как участник революционных событий и сотрудник охраны правительства он быстро получил мастерскую в роскошном доме на Мойке, напротив Новой Голландии. Место тихое, почти провинциальное, но все же центр. В верхнем этаже дома его проектировщик и бывший владелец архитектор Шретер устроил мастерские, а внизу — просторные квартиры. Позднее, когда Юдин уже стал известным художником, ему, помимо мастерской, была выделена и квартира, где до сих пор и обитала его вдова.

В 20-е годы в академических классах, помнивших Брюллова и Репина, творилось тогда бог весть что. Искусству, царившему здесь сто пятьдесят лет, казалось, суждено было закончить свой век на свалке. Молодые ребята художники, пришедшие сюда с полей Гражданской войны, из рабочих цехов и разоренных деревень, с энтузиазмом что-то лепили, клеили, красили, стараясь соединить познания марксизма с новыми формами искусства. Творилось новое революционное искусство под предводительством ниспровергателя всех устоев Казимира Малевича, тонкого аналитика Павла Филонова и многих гениев русского авангарда. Самое интересное, что что-то подобное и получалось. При чем тут была экономическая теория Маркса — непонятно. Но сам Павел Андреевич Филонов настоятельно рекомендовал своим ученикам непременно конспектировать Маркса.

Теперь вместо человеческих фигур студенты писали какие-то обрубки, состоящие из кубиков, кружков и квадратиков. На что старейший натурщик, который, говорят, еще самому Федору Антоновичу Бруни позировал, увидев все это, неприлично выругался, хотя был человеком весьма утонченным, поскольку не один Ахиллес и император римский с него был написан. Да и как тут не выругаться, когда обгадили совсем храм искусства. А церковь Святой Екатерины закрыли, иконы — шедевры живописи Егорова, самого Василия Кузьмича Шебуева — вынесли куда-то на чердак, а росписи завесили лозунгами с цитатами из Каутского и Клары Цеткин, и теперь здесь курят, семечки плюют, устраивая диспуты и танцульки. И это в святом месте. А когда-то ведь в этом храме на молебне великие князья бывали и государь император, да что император — сам Федор Антонович, когда жил в академии в своей казенной квартире, захаживал на службу каждое воскресенье и с воспитанниками вместе стоял. А эти паскудники совсем распоясались. Главный начальник этого Вхутемаса, напившись пьяным (это в стенах-то академии!), упражняется из пистолета по античным слепкам, а ведь их из Италии еще сам Иван Иванович Шувалов заказывал. Срам, да и только.

Виктор Юдин так же, как все, с энтузиазмом стал осваивать азы супрематического производственного искусства и на каждый просмотр выставлял революционные натюрморты из близких и понятных каждому рабочему материалов: были тут и гайки, вклеенные в холст, и металлические болванки на дереве, и бронзовые ключики на фоне революционных лозунгов как знак открытия нового мира, и работы эти получали заслуженные высшие баллы, а их автор — усиленный продпаек. Но, проучившись так три года, молодой художник Юдин неожиданно оставил стены Вхутемаса, увлекшись совсем другим делом.

Дело в том, что, как всякий молодой человек, в свое время Виктор Юдин отличался не только любовью к живописи, но и стихами баловался и частенько посещал поэтическую секцию в Доме искусств на Мойке. Там его небольшие, состоящие из пары четверостиший сочинения встречали с одобрением, и его ценили как весьма перспективного автора. Еще бы: все вокруг про борьбу и грозу, а барышни про розы и слезы, а молодой парень — про краски и кисти. Вот эти краски и кисти и привели его в кружок писателей, сформировавшийся при «Детгизе». Однажды к нему подошел лысоватый парень лет двадцати пяти, в круглых очках и, протянув руку, сказал:

— Я Владимир Марчик. Слушай, мы тут издательство детских книжек налаживаем, а у тебя и стихи оригинальные, и сам ты художник. Не хочешь попробовать что-нибудь нарисовать и написать? Издательство паек хороший дает.

Еще бы не хотеть. Да у него почти все картины были со стихами. Он их вместе с лозунгами включал в композицию, и получалось что-то близкое к Маяковскому. Правда, про свои стихи он быстро забыл, да и чего тут, когда пошли такие книжки: и «Мистер Твистер», и «Багаж», и еще… еще… еще. Это дело так захватило Виктора, что он не успел опомниться, как стал уважаемым Виктором Михайловичем, членом Ленинградского союза художников, и был даже приглашен преподавать в Академию художеств, так она снова стала называться. Да и со времен его юности здесь много что изменилось: вместо комиссаров в кожаных тужурках, с маузерами за пазухой здесь теперь ходили вальяжные профессора: Грабарь, Бродский (тот самый, что еще у Репина учился). Он приезжал на работу в дорогой шубе и на личном авто. Сняли кумачовые лозунги, отремонтировали мастерские, у входа появился вахтер, а рядом с ним иногда сиживал сам Исидор Дмитриевич, совсем постаревший, но все такой же строгий. И любимым занятием его было рассуждение на тему: «Да, это вам, конечно, не при Федоре Антоновиче, но все же не сравнить с прежним паскудством, все же лучше…»

Виктор Михайлович, в отличие от ректора Бродского, Ленина не писал, а руководил мастерской иллюстрации и делал это с большой охотой. Любил он общаться с молодежью, особенно с молодыми студентками, которые тоже имели к нему особый интерес. Сам он был мужчина видный, эдакий похожий на Есенина кудрявый красавиц, да еще спортсмен.

По молодости он был женат на своей сокурснице Руфочке. Она была скульпторша и думала больше о работе и своем творчестве, а потом и вовсе они разошлись. После первой же серьезной ссоры Руфочка собрала свои вещи и ушла. Но, видно, первая любовь не забывается. Хоть и выходила она потом замуж несчетное количество раз, сохранила фамилию первого мужа.

А Виктор Михайлович после развода поначалу и не думал жениться. Жизнь у художника была свободная, в средствах он стеснен не был — хозяйством занималась домработница Глаша из родной Вятки, а в мастерской можно и с натурщицей амуры прокрутить. Но вот среди студенток встретилась ему перед самой войной милая голубоглазая девушка Валюша, и у Юдина, убежденного холостяка, образовалась семья с двумя детишками, обязательными семейными обедами и летними выездами на дачу в Сестрорецк. В блокаду так и потерял их — самое обидное, что не от голода, а погибли они во время обстрела.

После войны Юдин снова стал преподавать, году к 50-му он уже профессор, потом академик, мэтр, одним словом. Клавочка — это его последняя любовь. Она училась в его мастерской. Улыбчивая, с золотистыми вьющимися волосами, которые окружали ее головку, как солнечные лучики, — она была так хороша, что в нее невозможно было не влюбиться. И поклонников у этой солнечной девушки было хоть отбавляй, но куда им, когда сам профессор Юдин обратил на Клавочку внимание и однажды, зайдя в учебную мастерскую, не выдержал и, вытащив откуда-то небольшой холст, начал писать ее, сидящую у окна в темном платье в копне солнечного света. Этот портрет, имевший большой успех на весенней выставке членов Союза художников, стал началом их любви. Деток у них так и не было. Да куда там — сначала она для него вроде любимой дочки была, а потом, когда Виктор Михайлович Юдин совсем постарел, он для нее стал как ребенок.