Мишель Бюсси - Помнишь ли ты, Анаис? [сборник]

Я ошарашенно рассматриваю красное седло, полосатую гриву, серебряные копыта. Непослушными губами выговариваю вопрос:

– Разве не ты сказала, что она лежит в гараже, развинченная и распиленная?

– Ну, значит, Полина забрала ее, починила, покрасила, – радуется Мюгетта. – Или я ошиблась. Но не это главное. Раз лошадка-качалка, сделанная в единственном экземпляре, как ты сам мне напомнил, терпеливо ждет своего часа в этой комнате, значит, на стенде ярмарки-от-всех ты видел другую игрушку!

Этот раунд за тобой, Мюгетта.

По крайней мере, на первый взгляд.

Рассмотрев повнимательнее тулузскую лошадку, я начинаю сомневаться. Насколько мне помнится, у нашего скакуна седло было посветлее, уши подлиннее, копыта не такие блестящие. Мелочи, о которых я тебе не скажу, Мюгетта, но меня они убедили, что на ярмарке в Туфревиле была выставлена лошадка моей дочери… а в этой комнате живет самозванка!

Завтрак напоминает прекрасный сон. Стан отправился в Бальма учить летать самолеты, и дочь сегодня принадлежит только нам. В доме царит восхитительный кавардак, Полина выглядит более раскованной.

Я ликую. Моя маленькая фея снова со мной, полная жизни, забавная, веселая, она копирует окситанский акцент, подражая булочнице, рассыпает по всей кухне крошки, запихивая в тостер слишком толстые ломти хлеба, жонглирует тремя апельсинами, перед тем как выжать из них сок, звонко хохочет при виде обуглившихся тостов.

Как я мог прожить почти полгода, не видя Полину? Даю себе клятву, что мы будем приезжать часто, очень часто. И не только из-за истории с куклами… и не только ради будущей внучки (у них будет девочка, я уверен).

Мы сидим втроем, нежась на утреннем солнышке. Я терплю, прикусив язык. Клянусь вам, я терпел весь завтрак.

Наконец, допив кофе, я отодвигаю стул подальше от туфелек Мюгетты, перевожу взгляд на Лангедокский канал и спрашиваю Полину:

– А откуда лошадка-качалка в будущей детской? Она очень похожа на ту, которую подарили тебе на рождение. Где ты ее нашла?

Дочь отвечает, расплываясь в клоунской улыбке из капучино:

– Мне ее подарила бабуля!

Комментарий Мюгетты

Ты оставляешь мне мало места, Габи, поэтому отвечаю точечно. Во-первых, ты несправедлив к Станисласу, милый. Ты так трогательно относишься к Полине и по-глупому дуешься на зятя. Боюсь, тебе все-таки придется смириться.

А насчет гнева Тяжелой Артиллерии ты малость преувеличиваешь, тебе не кажется? Пусть и в интересах читателей.

И наконец, ты ошибаешься в главном, мой Габи. Когда Полина родит, мы с тобой будем нянчить маленького мальчика!

Я ненавижу это место! Бываю здесь так редко, как только могу. Если моему рассказу суждено принести хоть какую-то пользу, то вот эту: я черным по белому, при свидетелях, пишу эти строки, которые прошу считать завещанием. Я отказываюсь здесь доживать!

Хотя бы ради того, чтобы не терзать моих детей этим испытанием.

От которого, должен признать, максимально часто уклоняюсь. Жизнь мамы в доме престарелых организована, распланирована, расписана по часам двумя моими сестрами, они делят между собой и еженедельные посещения: Стефани по средам, Брижит по субботам. Они взяли на себя все: белье, медицинский уход, бумажную волокиту и даже разговоры. Мне оставили большие праздники, Рождество и дни рождения, а в остальном: Оставь, Габи, оставь, не грузись, мы сами.

Вот так же мамы никогда не дают папам толком заниматься детьми. В чем-то они правы – не мамы в отношении детей, нет, дочки в отношении мамы.

Стефани и Брижит наделены удивительным даром находить темы для разговоров, они могут по три часа тянуть время за остывающим чаем, под бормотание телевизора, заполняя послеобеденные часы вереницами слов.

В те редкие разы, когда я навещаю маму в дневное время, успеваю исчерпать все темы едва ли не за три минуты. Сестры меня понимают, они знают, что любовь измеряется не количеством слов. Ее можно выражать молча и доказывать делами, найти, например, уютный ресторан, чтобы собрать всю семью, симпатичное местечко у моря, музей или выставку, куда можно пойти всем вместе.

Можно было.

Маме исполнился девяносто один год.

– Габриэль, почему ты здесь? Ничего не случилось?

Мама уже не очень дружит с головой, но память сохранила превосходную. Самые давние ее воспоминания – они же самые точные.

– Не волнуйся, все хорошо. Я просто ехал мимо.

– Тебе не надо извиняться, ты же знаешь.

Нам почти нечего сказать друг другу, но мама знает меня как никто. Она умеет расшифровывать мое молчание. Толковать мои жесты. В четыре слова уместилась невысказанная жизнь.

Тебе не надо извиняться.

Будь мы способны поддержать беседу, могли бы проговорить весь день. Мама рада моему визиту, так с какой стати мне оправдываться? Разве я не могу просто войти и сказать: Мне захотелось повидать тебя, мама. Наверное, я должен приезжать чаще?

И я мысленно повторяю: Я должен приезжать чаще.

Мы говорим о детях, о Мюгетте, немного о моих книгах (первый том «Преступлений под яблонями» лежит на тумбочке у кровати) – и ни слова о моей пенсии (кто может вообразить, что будет однажды говорить о своей пенсии с родителями?). Я с удивлением замечаю, что выдержал почти тринадцать минут. Повисает пауза, мама уверена, что ее сын сейчас встанет и смоется, но я усаживаюсь поудобнее и, откашлявшись, продолжаю разговор:

– Ты подарила Полине лошадку-качалку?

Мама удивлена. Она лепечет сконфуженно, как ребенок, застигнутый с банкой варенья:

– Ну да, подарила, уж ты меня прости. Обычно эту игрушку дарят, когда малыш уже родился. Но я знаю, что у Полины и Станисласа трудности. Все будет, надо только набраться терпения, раз Полине нужен именно такой мужчина. У них будут чудесные дети. Но ведь я старею. Сердце колотится как шальное, боюсь, что уйду раньше, чем появится правнук. Или руки у столяра будут слишком дрожать…

– Столяра?

– Андре. Они с твоим отцом были однополчанами, так, кажется, говорили в старину. Наш свидетель на свадьбе. Он живет в Кань-сюр-Мер. Ты можешь его помнить, вы иногда встречались, а когда тебе исполнилось десять лет, он переехал. Андре делает таких лошадок. Ему под девяносто, но руки золотые. Почти как раньше.

– А другая лошадка, та, что ты подарила к рождению Полины, что с ней сталось?

– Откуда мне знать? Надеюсь, она у вас сохранилась.

Я прокручиваю в голове слова Мюгетты. Лошадка-качалка пылилась на чердаке, почти сгнила, и я распилил ее на куски. Медленно достаю фотографию деревянной игрушки на стенде маковой женщины и протягиваю ее маме:

– Это она?

– Да, она!

– Ты уверена?

– Конечно. Каждая лошадка Андре уникальна, понимаешь? Сделана специально для ребенка, который должен родиться, каждая отличается от других формой ушей, густотой гривы, цветом глаз. Никаких сомнений, Габриэль: это лошадка Полины. Я рада, что вы так хорошо ее сохранили.