Елена Арсеньева - Страшная сказка

Все, конец ему, конец. Параплан намокал все сильнее, купол, накрывший Егора, съеживался, заполненное воздухом пространство становилось все меньше.

«Лодочник! Где он? Почему не мчится на помощь? – вдруг пронзила его мысль. – Ведь он мог домчаться до меня в одну минуту! А если… если они все в сговоре? С Родионом, с «Надюшкой»? Тогда все. Тогда мне конец. Аллес капут…»

Он хотел закричать, позвать на помощь – и не смог выдавить ни звука. В горле пересохло. Ну не смех ли?! Сам плещется по горлышко в воде, а в горле пересохло. Правда, вода соленая, ее просто так в рот не возьмешь. Вдруг, подобно бредовому видению, промелькнуло, как в фильме «Волга-Волга» Любовь Орлова бултыхается в реке, стеная при этом: «Воды!»

Господи, а еще говорят, перед человеком вся его жизнь проходит в последние мгновения. А тут такая чушь в голову лезет…

Его потянуло вниз как-то слишком резко, накрыло сверху волной. Затрещало в ушах что-то… затрещало… мотор? Это мотор? Это лодочник спохватился?! Решил спасти его?!

– Вы живы? Царев, вы живы?!

Температура воды – 20 градусов – это сообщал плакат на пляже. Температура тела Егора в одно мгновение была практически равна абсолютному нулю.

Родион! Родион на своем водном мотоцикле подлетел проверить, жив ли еще погубленный им и его сообщницей человек, а то, может, до сих пор трепыхается? Крикнуть? Нет, лучше молчать. Может быть… может быть, кто-нибудь еще подоспеет. Надежда умирает последней.

Надежда… какая злая ирония!

– Вы живы, Царев? – Голос Родиона срывался на крик. – Вы живы? Да отвечайте же!

«Ни-ког-да», – мрачно выпустил три пузыря Егор, погружаясь все глубже и глубже.

И вдруг…

Опять треск мотора, разноголосые выкрики, что-то вроде всем понятного: «Из хи о’кей?! Из хи о’кей?!» А потом по-русски:

– Егор! Гоша! Еще немного! Еще чуть-чуть!

Люди! Какие-то другие люди! Теперь можно говорить!

Егор вырвался из глубины с невероятной, просто-таки дельфиньей силой и завис на какой-то миг над поверхностью воды, даже умудрившись несколько приподнять намокший купол, и заорал:

– Помогите! Тону! Спасите меня!

Он мгновенно оглох от собственного крика в этом замкнутом пространстве, и какое-то время до него не доносилось ни одного членораздельного звука из внешнего мира, только разноголосое гудение – лучше всех Армиков, лучше всех музык на свете! Даже лучше, чем «Tear Drops»… Он почему-то вспомнил, что это вовсе не по-испански, а по-английски, в переводе на русский значит «Капли слез». Капли слез, соленых, как морская вода, струились по его лицу, и тут вдруг до его слуха долетел знакомый голос:

– Царев, держитесь, сейчас мы вас вытащим. Тут целый интернационал трудится ради вашего спасения. Штука в том, что в лодке заглох мотор, лодочник сигналил вам: дескать, будьте осторожны, а вы решили, что это сигнал поворота, и потянули за стропы. Ну и свалили сами себя. Все в порядке, ребята, поднимайте, тяните этот чертов купол!

Егора вертело, окунало в воду, но вот луч солнца ворвался-таки под поднятый купол, и воздух, живой воздух жизни, надежды… Надежды?! Тьфу!

Мотор заглох, говоришь? Мотор заглох?! Ишь как ты стараешься спасти свою жертву! Не удалось, не удалось, люди вовремя подоспели, целый интернационал! Да здравствует интернационал!

– Это есть наш последний, – пробормотал Егор, почти теряя сознание от счастья, – и решительный бой. С Интернационалом… с Интернационалом… воспрянет род людской!

И купол запрокинулся на сторону, открыв его взгляду великолепную картину живой жизни, осененной солнцем и освященной надписью на горе: «Аллах, родина, король»!

Была уже тьма-тьмущая-ночнущая, когда санитар ветлечебницы Серега Лариков сошел с электрички и двинулся в здание вокзала, все еще не веря, что добрался до города. Уж думал, придется ночевать в оледеневшем за зиму, еще не прогретом скупым апрельским солнышком садовом домике. Честное слово, за ночь он и сам домик, и четыре чахлые яблони, и остатки штакетника на растопку бы пустил, только б не замерзнуть!

Приехал он в сад поздно, пока ходил там туда-сюда, ужасаясь запустению и разору, царившим кругом, от души матерясь, созерцая практически пустой дом (за зиму вынесли все, даже стекла аккуратненько выставили из окон, и теперь по углам темнели горки еще не растаявшего снега), время дневное вышло. Потом Серега зашел к сторожу и долго бессмысленно ругался с ним, суля взыскать по суду деньги, которые садоводы исправно платили этому бездельнику, чтобы он стерег их добро, а он ряшку наел, деньги пропил и закрыл глаза на то, что все домики практически разворованы. На станцию Серега пошел уже совсем в обрез к электричке, но маленько сбился с пути в темном лесу и опоздал. Пришлось ждать последнюю, а это никому не ведомо, придет она или нет, попадешь ты сегодня домой или придется тебе возвращаться в разворованный домишко.

Электричка все же пришла, но настроение так и оставалось паршивым. Серега уж уговаривал себя так и этак, убеждал не расстраиваться. Ведь ежели следовать пословице: «Не потому мужик горюет, что у него корова сдохла, а потому, что у соседа жива», – у Сереги были все основания смотреть на жизнь с оптимизмом. Не его одного ограбили, все равно пострадали. Однако вот такой он был дурачина, никак не мог научиться отыскивать хотя бы крупицы счастья в чужом горе. Вдобавок разболелась рука, сломанная еще в армии. Из-за нее вся его жизнь полетела под откос, да и еще рука, сволочь такая, беспрестанно болела к плохой погоде или от всяких неприятностей, то есть практически каждый день.

Черт… а мамаше что сказать? Это ведь она ему уже целый месяц плешь проедала, Христом-богом просила: съезди в сад да съезди, он тянул, тянул кота за хвост, пока у матери не начались сердечные припадки. Сегодня наконец отправился в путь… И что ей сообщить? Ведь испилит сыночка: дескать, съездил бы пораньше, так, может, сберег бы добро, а теперь с чем мы остались, нынче одну лопату не купишь, а нам, считай, все сызнова наживать придется…

Черт, ведь даже газовую плиту вынесли! Этого мамаша не переживет, точно не переживет!

Серега яростно рванулся вперед и столкнулся с какой-то женщиной, которая неслась как угорелая по залу, расталкивая валившую навстречу толпу пассажиров.

– Куда прешь?! – рявкнул на нее Серега, но она только глянула на него полубезумными глазами и ринулась дальше.

Что-то в ней было такое… знакомое. От нечего делать Серега оглянулся и проводил ее взглядом. Да нет, откуда, никогда не было у него таких знакомых – в рваных колготках, облегающей юбочке, видной из-под дорогой замшевой куртки, с рыжими, небрежно причесанными волосами.

Сначала он узнал куртку – все-таки вволю насмотрелся на нее сегодня. Куртка была стильная, песочного цвета, мужского покроя, с широкими плечами и присобранная на бедрах, украшенная какой-то индейской бахромой по рукавам. Классный куртец, такой сразу запоминается. Да и эти рыжие волосы Серега запомнил, чудилось, на всю оставшуюся жизнь. Потом ноги – на ноги он тоже нынче пялился довольно откровенно, не мог насмотреться, ну и теперь сразу их вспомнил: длинные такие, казавшиеся еще длинней из-за чрезмерно короткой и узкой юбчонки. И на этих бесподобных ногах были рваные, просто-таки испещренные стрелками колготки! Серега не поверил своим глазам, когда посмотрел на ее лицо. Поначалу даже решил, что обознался: лицо оказалось в боевой раскраске, нарумянено, в яркой помаде, сверкающих тенях, на ресницах килограммы туши… Но глаза эти, серо-зеленые, как виноград, подернутый пыльцой, были, конечно, ее глазами, этой, как ее там звали…