Джесси Болл - Стоит только замолчать [litres]

Знаете, что он мне сказал? Что сказал Утияма? В день ухода на пенсию он порвал портрет и выбросил. Больше не желал его видеть. Думаю, он считал, что пытался что-то предпринять на процессе Оды. Умолял его заговорить и объяснить его действия. Но Ода остался равнодушен к его словам.

инт.:И каков был результат?

ко:Результат был такой, что процесс завершился. Он не желал говорить, а факты выглядели относительно очевидными. В своем признании он утверждал, что оттуда-то и оттуда-то были уведены двенадцать жертв, всю эту информацию невозможно было найти ни в одном другом месте – ни в газетах, ни где-то еще. По-моему, газеты знали только о некоторых жертвах. Есть некий груз на совести, есть проникновение в тайну, которое должно произойти, – и вроде бы вот оно. Одного лишь признания никогда не бывает достаточно или не должно быть достаточно. Возможно, иногда достаточно. Но так не должно быть. В данном случае было и кое-что еще. Все эти люди пропали. Вы должны понять, мы очень беспокоились. Все в Сакаи, в префектуре Осака, все мы очень беспокоились.

инт.:Понимаю, я могу это по-человечески понять.

ко:Никто никаким способом не мог бы узнать…

инт.:А приговор – господин Ода выслушал его в таком же состоянии духа, как выслушивал все остальное?

ко:Приговор, как вам известно, гласил, что его надлежит повесить. Он будет заключен в тюрьму и какое-то время подождет, а затем будет повешен. Некоторые говорили, что в этом случае надо проявить снисхождение ввиду его молчания, ввиду отклонений от нормы в его поведении. Возможно, он был сумасшедший? Мне не казалось, что он сумасшедший, и судьям тоже не казалось. Никто в зале не считал его сумасшедшим. Дело суда – вершить правосудие, вот единственное средство, которым располагает общество, когда все остальные средства отброшены. Как вы станете вершить правосудие? Здесь мы имели двенадцать…

инт.:Одиннадцать, по-моему.

ко:Да, да, одиннадцать жертв. Кто должен был говорить от их имени?

инт.:Ну, а оглашение приговора? Оно на него подействовало?

ко:Заметно – нет, так, чтоб заметно, не подействовало. Полагаю, он сознавал, что дело идет именно к этому. Ни для кого из нас это не стало неожиданностью.

инт.:Я прочту вам вслух то, что вы написали по этому случаю.

Вы написали: “Так завершается долгая душераздирающая история Исчезновений в Нарито. Увы, в финале нам известно так же мало, как было известно в начале. Мы нашли, кого в этом винить, но у нас не прибавилось возможностей для конкретного ответа на вопрос: «Где наши пропавшие родственники и по какой причине их увели?» Таковы тайны, которые Ода Сотацу, по-видимому, унесет с собой в могилу. Пусть там они не дают ему покоя”.

(Короткая пауза.)

инт.:Как это вам теперь?

(Диктофон отключается.)

[ От инт. В этот момент Ко Эйдзи предпочел прекратить интервью.]

В тот день я вышел из дома Ко Эйдзи и пошел, петляя, через промзону. Шел очень долго, в конце концов нашел дорогу назад, к гостинице, где остановился. Когда я туда пришел, у гостиницы на скамейке сидела его дочь. Она сказала, что ее отец хочет рассказать мне еще кое-что. Готов ли я вернуться туда с ней, прямо сейчас? Я согласился, и мы поймали такси. Это было приятно – ехать в такси с молодой женщиной, которая, совершенно очевидно осталась недовольна мной и тем, как я обошелся с ее отцом. Ей не понравилось, что ее отправили с таким поручением. Когда мы подъехали к дому, она отперла дверь, и мы поднялись по лестнице. Она провела меня к отцу и снова удалилась. Собственно, даже не знаю, была ли она дочерью Ко Эйдзи. Возможно, она была его ассистенткой или личным секретарем. Об этом я, разумеется, не спрашивал. Однако могу предположить, что, будь она его помощницей, она бы не столь неохотно разъезжала по его поручениям. Как знать? Я уселся и включил свой диктофон.]

ко:Давайте пока об этом не волноваться.

(Достает доску для игры в сёги.)

ко:Играете?

инт.:Так себе. У меня гораздо лучше получается…

ко:…играть в западные шахматы, полагаю?

(Смеется.)

инт.:Да, определенно.

ко:Знаете, как ходят фигуры?

инт.:Да. По-моему, да. Возможно, вам придется напомнить мне одно-два правила.

ко:Тогда давайте сыграем одну партию.

[Мы сыграли три партии в сёги, и каждую я продул с треском. После игры мы некоторое время сидели, не говоря ни слова. Ассистентка Ко Эйдзи принесла нам какой-то горячий напиток. Освещение постепенно менялось: вдоль всех шоссе и проспектов загорались уличные фонари. Вдалеке, на воде день не угасал дольше всего, но в конце концов угас даже там – пожалуй, только там он угас в полной мере.]

ко:Мне не нравится, чем он закончился, наш разговор. Вот почему я пригласил вас вернуться.

инт.:Наш разговор?

ко:Наш разговор. Не нравится мне эта концовка. Я имею еще кое-что сказать. И вот что я скажу: в то время, когда Сотацу воздерживался от пищи, я заглянул в тюрьму.

инт.:Чтобы увидеть Сотацу?

ко:Чтобы его увидеть.

инт.:И что вы увидели?

ко:Он был усталый и слабый, но надзиратели его разбудили. Меня сопровождал старший надзиратель смены, и они устроили грандиозный спектакль – театрализованно подали Оде еду, которую он есть не стал. Это было необычно, и тогда у меня возникло какое-то странное чувство. А теперь, полагаю… ну-у, понимаете ли, неясно, даже теперь неясно, как все обстояло на самом деле.

инт.:На самом деле…

ко:На самом деле – морили его голодом или нет. Но перед ним поставили эту еду, а он не стал ее есть. Я это видел. Мой фотограф сфотографировал его, и мы ушли. Я заглянул ему в глаза, ну, или попытался. Однако… я ничего не увидел. Казалось, он меня вообще не видит. Наверно, в его глазах я ничем не отличался от остальных.

инт.:Но вы отличались от остальных?

ко:Я был журналистом. Я пытался увидеть, что за всем этим стоит.

инт.:Но даже в этом вы…

ко:Да, даже тогда я потерпел неудачу.

инт.:Можете ли вы сказать…

ко:Я хочу, чтобы вы знали: мне было не так-то легко – не так легко, как кажется по текстам в газетах. Мы знали так мало. Я просто… просто не мог это понять. Что ж…

(На записи еще минуту длится молчание, а затем устройство отключается.)

После судебного процесса Ода Сотацу был переведен из полицейского участка, где его держали раньше, в настоящую тюрьму. В этой тюрьме его поместили в так называемую камеру смертников. Ода Сотацу не стал обжаловать ни вердикт по своему делу, ни приговор к казни через повешение. Просто жил себе и жил, как раньше, в молчании. Родные не навещали его в тюрьме – только его брат Дзиро приезжал при любой возможности. Была еще одна посетительница – Дзито Дзоо. Но об этом будет рассказано ниже, во второй части книги. Пока же мы охватим последние месяцы жизни Оды Сотацу. Имеющиеся у нас сведения об этом периоде исходят от Дзиро, а также почерпнуты из интервью, которые я взял у отставных надзирателей.