Евгения Михайлова - Струны черной души

В лучшем случае спасенным людям вернут квартиры, что очень трудно, так как их уже продали «добросовестным приобретателям».

А вот что было важно для нас с Сергеем, так это ордер на обыск Тамары Сотниковой.

Сережа обещал, что они с Васей и программистами следствия вывернут наизнанку все ее контакты и связи. Они найдут ниточки, которые должны привести к другим подозреваемым в моих несчастьях. Если такая связь действительно есть.

Я приехала домой, долго смывала с себя тяжелый запах разложения еще живых человеческих тел.

Глаза горели, мне хотелось стереть с них все, что я увидела сегодня. Смыть чем-то едким, обеззараживающим, чтобы сохранить возможность видеть что-то еще. Что-то нормальное, чистое, вменяемое, человеческое.

Когда я там стояла, в том страшном дворе, слепла от ненависти и жалости, я смотрела на оружие в кобуре ментов.

Самым верным средством самой правильной борьбы с такого рода преступностью было бы перестрелять к чертям свору мучителей и тюремщиков. Так они же не здесь. Они же всегда не здесь. Эти тетки тоже рабыни.

Тот, кто придумал способ обогащения, сейчас греет зад в надежном кабинете. До него не доберется даже мой Сергей. Он всего лишь частник.

Вот что такое нищета. Это не сдохнуть с голоду. Это сидеть в сытости и пожирать чужие деньги. Чужие жизни, чужие дни, чужое счастье — просто дышать и видеть небо.

Никогда еще я не испытывала столь острого отвращения к человеческой алчности — это и есть тупость, самый криминальный мотив, самое жалкое и позорное существование, причина несчастий целых народов.

Жадное, жвачное, жестокое и липкое от крови существо — не животное, нет. Это урод, не достойный жить.

Может, получить наследство тети Изабелл и послать киллеров на всех упырей? Шутка.

Теперь мне вообще тошно подумать об этих миллионах. Если за московскую двушку можно устроить ад на земле для ни в чем не повинного человека, то какие сомнения в том, что за тетины миллионы меня хотят убить. Что из-за них погибли Таня и Анатолий. И кто-то подбирался к папе.

Вот еще что такое нищета — это наша общая беспомощность перед агрессивной алчностью.

Надо срочно ехать к отцу…

Было около часу ночи, когда я подъехала к нашему дому.

Все как обычно. Темно и тихо.

Я подошла к крыльцу, поднялась, открыла ключом дверь и поняла. Именно это и необычно. Слишком темно и тихо. Не горел фонарь у кухонного окна: папа его никогда не выключает.

Могла, конечно, перегореть лампочка. Да, наверное, что-то со светом.

В холле он тоже не загорелся, когда я щелкнула выключателем.

Я нашла на кухне свечку, зажгла ее и поднялась по лестнице к папиной спальне. Под дверью не было полоски света от ночника. Возможно, свет отключился, когда папа уже спал.

Я подошла к его кровати, подняла свечу над его лицом. Оно было неподвижным и мертвым. Не вздрогнули ресницы, не шевельнулись губы, когда я его позвала.

Не помню, чтобы я нажимала кнопки быстрых вызовов на телефоне. Нажимала, конечно, раз все приехали. Но я помню только свой страшный крик, вой.

Мне казалось, что люди услышали именно его. И Сережа в Москве. И еще помню, как я билась и отгоняла соседей от папиной кровати, не давала никому к нему подойти близко, дотронуться.

Мне все казались стаей воронья, слетевшейся для того, чтобы заклевать добычу.

Кто-то заменил перегоревшие пробки, включил свет.

Я пыталась поймать папино дыхание, вернуть его, искала пульс, но слышала только гудящий колокол собственной крови, которая сошла с ума. Не знаю, сколько прошло времени, пока меня не скрутили сильные руки и не оттащили от папы.

— Успокойся немедленно, — сказал Сережа. — Со мной врачи, эксперт, сейчас подъедет следственная группа. Глотни воды, перестань хрипеть, ты уже голос сорвала от воя.

Какая-то девушка, видимо медсестра, приволокла меня в ванную, влила в рот валокордин, плеснула в лицо холодной водой, похлопала по щекам, приложила ко лбу мокрое полотенце.

Я захлебнулась каплями и чуть не утонула в воде из ее ладоней. Оттолкнула ее, рванулась обратно.

Сережа ждал меня на пороге спальни, больно сжал плечи.

— А вот теперь убирайся отсюда со своей истерикой. Виктор Николаевич дышит. Он жив, поняла?! Дошло? Но все серьезно, и мешать не смей.

Потом я сидела на кухне.

Сережа вывернул на стол содержимое папиной аптечки.

— Марго, посмотри внимательно: здесь все лекарства, которые Виктор Николаевич принимал?

— Да, все папины лекарства, из которых он принимал иногда только это и это. От высокого давления и при мигрени. Не каждый день, вообще старался терпеть до последнего. А в чем дело?

— Эксперт Масленников считает, что у него отравление большой дозой снотворного. Настолько большой, что ты приехала в самый последний, нужный момент. Это я говорю тебе для того, чтобы ты поняла: ты спасла отца, несмотря на все свое безумное потом поведение. Все нормально, Ита. Они справятся.

— Это оно, Сережа?

— Скорее всего. Ребята поищут следы, зацепки. Когда придешь в себя, проверь все же деньги, документы, его коллекцию. Следователь сейчас смотрит, кто ему звонил или писал. Вдруг какой-то шантаж. И еще. Уже утро. Полезай в «Гугл» и вызывай мастеров, которые, наконец, поломают ваши идиотские алгоритмы доверия и интеллигентности. Нужны окна из пуленепробиваемого стекла, нормальная входная дверь, запоры.

Четко выраженное задание, ограниченная, простая и понятная задача привели меня в чувство.

Я занималась всем этим, пока меня не позвали в комнату отца.

Там все выглядело как в лаборатории. Капельницы у папиной кровати, на столе приборы. Высокий худой человек, который представился экспертом Масленниковым, сказал:

— Маргарита Викторовна, мы сделали все, что требовалось. У меня передвижная станция оперативной помощи. Сейчас я напишу экспертное заключение анализа крови для следствия. Препарат, который принял ваш отец, в крови обнаружен. Вероятнее всего, он был в стакане с молоком, который стоял на тумбочке. На дне немного осталось. Проверяю.

— Да, папа пьет на ночь горячее молоко. Это и есть его снотворное. Никаких лекарств.

— Я понял. Виктор Николаевич так сказал. Сейчас он отдыхает. От госпитализации отказался. Я и сам так думаю: не стоит его далеко тащить. Здесь все, что ему нужно. Медсестра останется с вами.

— Папочка, — шепнула я с порога и вылетела из дома, чтобы вдохнуть немного воздуха, жизни и облегчения на час, на день, на сколько-нибудь.

Насколько легче отдать свое тело и душу на растерзание людям, системе, боли, чем смотреть, как безропотно и кротко принимает спасение самый близкий, самый беспомощный человек. Так же кротко папа глотнул отраву из рук убийцы.