Георгий Ланской - Синий лед

— Наверное, тяжело расставаться с предметами своей коллекции? — невзначай спросил Никита и, морщась, допил свой коньяк. Удивительно, но в столь богатом доме пойло подавали отвратительное, с металлическим привкусом.

— Я редко продаю даже самые дешевые предметы своей коллекции, — усмехнулся Чебыкин, но в его глазах колыхнулось подозрение. — Сам себе напоминаю Мать-Кобру из мультика про Маугли, или Кащея. Ты же знаешь, что Агафонова меня называет Кащеем? Да брось, наверняка она тебе уже сказала… Но я и правда не могу расстаться с ними ни на миг. Они словно лечат, шепчутся из углов, успокаивают. В музей я на время отдал самую плохонькую, потому что она не имеет особой ценности, да и так получилось, что подобных шкатулок у меня было три.

— И где же третья? — сонно спросил Никита. — Где же…

В его голове замелькали разноцветные пятна. Ответы Чебыкина стали доноситься как из-под толщи воды, гулко отдаваясь в своде черепа. В ушах зазвенело, а веки отяжелели. Сквозь нахлынувшую дремоту, Никита увидел усмешку Чебыкина, тонкую, как у Матери-Кобры.

— А третья, сучонок, как ты уже догадался, была продана Олеже Панарину, — прошелестел змеиный голос. — И мне очень интересно, как ты на меня вышел?..

Никита уронил бокал и тот поразительно медленно полетел вниз, так же медленно расколовшись на сотни стеклянных брызг. Сползая с кресла на пол, он уже не слышал этого вкрадчивого тона, почти не осознал грохота в дверях и чьих-то криков, и не почувствовал удара щеки о засыпанный стеклом пол. Все, что успел запомнить Шмелев, это грязные черные ботинки, мужской взволнованный голос, да змеиные глаза, надвигающиеся на него фонарями локомотива.

****

Чебыкин выглядел совершенно спокойным. Развалившись в кресле, он спокойно наблюдал за обыском. Протасов, сидя за столом, вел протокол, то и дело давая указания операм, а Миронов, без интереса поглядывал на фарисея в красном халате, понимая, что предъявить хозяину дома будет нечего.

— Журналиста чем траванул? — спокойно, даже почти дружелюбно, спросил Кирилл. На столе, упакованный в полиэтилен, лежал Никитин диктофон, и хозяин — это Кирилл заметил сразу — бросал на него беспокойные взгляды. Миронов был уверен — на записи будет много интересного.

Миронов едва душил в себе ярость. Ему все мерещились мертвые глаза Олжаса, Олжика, маленького, юркого, умного парня, который мог бы еще пожить. Бессильная злоба разрывала изнутри. Ему хотелось выместить это на ком угодно, особенно на главе михайловской братвы Леше Сизом, в миру — Алексее Чебыкине, а тот и в ус не дул, будто не подозревая о клокочущей в душе полицейского лаве.

Чебыкин оскалился, явив миру стальные челюсти.

— Ты что-то путаешь, начальник, — лениво ответил он. — Кто его травил? Зачем травил? Пришел парнишка, вопросы задавал про искусство. Я отвечал честно и благородно, как на исповеди, даже покойницу Медичи припомнил. А мальчонка оказался на выпивку слабенький, выпил рюмочку, и с копыт откинулся. Видно, организмы оказались слабые. Нельзя ему так, беречься надо.

— Мы вот на экспертизу твою выпивку отдадим и узнаем, с чего бы у журналиста организмы слабые оказались, — вмешался Протасов.

— Да за ради Бога, — скривился Чебыкин. — Может, мальчонка ваш коньяком таблетки запивал, я тут не ответчик. А вообще не дело это, гражданин начальник, в качестве подсадной утки свободолюбивую прессу на амбразуры кидать. Пришли бы сами, я завсегда радостный ответить родной милиции… Пардон, полиции.

— Подружка твоя, кстати, у нас уже сидит в камере. Соловьем поет, — невзначай сказал Протасов.

— Какая подружка? — вяло спросил хозяин дома.

— Жанночка Колчина, с которой ты Панарина завалил.

Чебыкин захохотал и сделал неприличный жест. Протасов покачал головой, а Кирилл зло фыркнул.

Шмелев, валяющийся на полу дома Чебыкина, стал для полиции сюрпризом, и не сказать, что приятным. Протасов долго сыпал в адрес Никиты проклятиями, обещая пристроить на пятнадцать суток за препятствование следствию, но Миронов, напуганный синюшной бледностью Шмелева, велел ему заткнуться. Журналисту вызвали «скорую», и пока в местной больнице его приводили в чувство, обитель Чебыкина обыскивали, в поисках орудия преступления. Протасов был уверен — Панарина убили здесь. Кирилл не спорил, но готов был поклясться, ножа, пробившего грудь бизнесмену, здесь точно не найдут. Так и выходило. Ножей, конечно, в доме Чебыкина оказалось множество, только у охранника, прикованного наручниками к батарее (сопротивлялся, паршивец!), их изъяли три штуки. Но даже невооруженным взглядом было видно — не то. Кроме охранника и Чебыкина в доме никого не было, что даже удивляло, ведь эту махину надо было убирать, готовить, но, похоже, что женская рука никогда не касалась варварского великолепия хором князька-затворника. По углам клубилась пыль, висела сеть паутины. Заметно было, что терем прибирал мужчина, небрежно, по серединке, оставив края без внимания. Видно, на прислуге хозяин экономил, боялся, что украдут его пыльные сокровища.

— А скажи мне, раз ты такой откровенный, — осклабился Миронов, присаживаясь напротив Чебыкина, — Панарина ты за что завалил?

— Не бери на понт, мусор, — равнодушно ответил Чебыкин, потянулся за трубкой, и, игнорируя гневный возглас Протасова, закурил. — На хрена мне Олежу валить? Мы с ним общались, дружили, можно сказать, разделяли интересы.

— Машину его нашли неподалеку от твоего дома, — холодно сказал Протасов. — Всю в крови. А свидетели показали, что в тот день он был у тебя.

— Свидетели, говоришь? — криво улыбнулся Чебыкин и выпустил целое облако дыма, да такого ароматного, что Кириллу немедленно захотелось курить. — Свидетели, конечно. Врать не станут, разве что чуток. Особенно, если попросить. Так я и не отрицаю, что Олежа у меня был. Я ему шкатулку продал. Очень уж он хотел жене подарок сделать, она такие штуки любит.

— Дорого продал? — спросил Кирилл.

— Недорого. За триста «косых». Я этих шкатулок в свое время накупил уйму, а потом распродавал. Повелся на красивую легенду, только деньги зря выкинул.

— Легенду? — насторожился Кирилл. Чебыкин глянул на него с интересом.

— Ну да. Попадалась мне одна занимательная бумаженция, что при Петре в такую шкатулку один из приближенных к царю людей спрятал камень, украденный у индийского махараджи, и что камушек этот проклят. Я немного покопался в архивах. Камень такой и правда был, в Индии его назвали «синий лед» за необычайную кристальную чистоту и слегка голубоватый оттенок. Было и подробное указание — спрятан бриллиант в шкатулке мастерской Ружа. Оттого, наверное, их очень быстро разбирали в свое время. Вот и я на эту хрень повелся, скупал шкатулки, как лотерейные билеты. Да только ничего так и не нашел. Ну, а потом уже услышал, что камень прибрали к рукам революционеры, продали в Германию, и на эти деньги не то «Искру» печатали, не то броневичок для Ильича арендовали. Дурное ж время было, неспокойное, золото и камни ничего не стоили. Их на хлеб меняли.