Джоди Линн Андерсон - Искра в ночи [litres]

– Ну… – Лили покачала головой. – Думаю, ты вполне в состоянии научиться. Мне кажется, ты просто боишься потерь. Скажем, ты кому-то нравишься, и этот кто-то нравится тебе. Вроде бы это и хорошо, но тут возникает множество проблем. Каждый раз, когда вы встречаетесь, тебе приходится очень стараться, чтобы удержать человека. Но, как бы там ни было, ты все равно его теряешь. Даже если ты принимаешь кого-то и впускаешь его в свою жизнь, и не боишься выглядеть глупо в его глазах, потом ты пытаешься сообразить, сможет ли он принять тебя тоже и сможете ли вы простить друг друга за все – и в итоге ты все равно его теряешь. – Лили внимательно посмотрела на Адри, вязаные медвежьи уши у нее на шапке хлопали на ветру. – Вот поэтому, как мне кажется, ты и не танцуешь, Адри. А не потому, что не знаешь движений.

Адри, дрожа от холода, обхватила себя руками.

– Как ты думаешь, я смогу измениться? – наконец спросила она.

Лили посмотрела на нее задумчиво и с любопытством.

– Ну, ты же еще не умерла…

Они улыбнулись друг другу.

– Я сейчас заледенею, – сказала Лили.

На обратном пути Адри размышляла о том, что Лили сказала в архиве. Может быть, она и вправду так переживает за Кэтрин, Бизи и Ленор потому, что она никогда не столкнется с ними вживую и они никогда не причинят ей боль. Но ей все равно было больно. Из-за того, как они подвели друг друга и теперь их история канула в Лету.

Она размышляла о той ночи, когда Кэтрин и Эллис, пытаясь простить друг друга, шли домой из парка «Шурум-бурум» по той же самой дороге, по которой они с Лили ехали прямо сейчас. Она размышляла о деревянной шкатулке, которую Эллис прятал под кроватью, всегда чего-то боясь. Следующим утром шкатулка Эллиса и его сарайчик никак не шли у нее из головы.

Это было еще одно место, где она не искала, да и вряд ли бы там что-то нашлось. Но Адри все равно решила проверить и вышла из дома, накинув на плечи плед.

Она ни разу не заходила в старый амбар, который уже почти весь развалился. Она потопталась у двери, а потом шагнула через порог и вошла в темноту. Внутри пахло пылью и старым сеном. Там, где раньше стояла кровать, остался лишь деревянный каркас со сломанными планками. Вся комната была густо затянута паутиной.

Адри продралась сквозь липкую паутину, встала на колени рядом со сломанной кроватью и пошарила под ней рукой.

Она нащупала щель в полу, смахнула пыль и отодрала две болтающиеся половицы. Под ними обнаружилась ямка шириной не больше фута. Деревянная шкатулка все еще лежала в тайнике – хотя, по всем ощущениям, она не должна была здесь остаться. Как будто кусочек из сна, просочившегося в реальность.

Адри открыла крышку и принялась рассматривать содержимое. Зернистая черно-белая фотография в рамке: женщина с двумя дочерьми. Адри узнала их сразу. Бет – суровая и гордая, Кэтрин, глядящая в сторону – одиннадцатилетняя тихая девочка, но все равно бойкая и живая даже на неподвижной картинке. И Бизи, конечно же, маленькая озорница, с широкой зубастой улыбкой, словно она собиралась съесть фотографа. Под фотографией лежал браслет, сплетенный из соломы и наполовину рассыпавшийся. А под ним – пачка писем. У Адри перехватило дыхание.

Самое верхнее письмо – толстое, оно практически разрывало конверт – было адресовано Бет Годспид от Ленор Олсток и отправлено из Франции, из Шербура, судя по штемпелю, 2 мая 1920 года. Остальные письма лежали в отдельной связке, перехваченной бечевкой. Эти письма были адресованы Эллису Пэрришу от Кэтрин Годспид, которая вовсе не умерла из-за пыли.

30 апреля 1920 года

Дорогая Бет, мне надо о стольком тебе написать, и лучше бы уместить все в одно письмо, иначе я никогда этого не напишу. Надеюсь, у тебя будет время прочесть все до конца.

Прошло десять месяцев с того ужасного дня, когда я должна была сесть на корабль. После моей телеграммы, что я отправила в тот же день, я больше не получала от тебя никаких вестей, и я тебя не виню. Но я хочу, чтобы ты кое-что знала. Мне нужно, чтобы ты это знала. Это касается и тебя, хочешь ты того или нет. Как в тот раз, когда я прижала свою окровавленную руку к твоему разбитому колену: тебе от меня не избавиться, мы с тобой связаны на всю жизнь, пусть даже ты этого не просила.

Во-первых, я жду ребенка.

Во-вторых, я не знаю, как мне искупить свою вину. Что бы я ни сделала, все равно будет мало.

После того злополучного дня я все пыталась понять, что же пошло не так. Я знаю, как сильно ты на меня рассердилась. Я знаю, что ты ждала меня все эти годы – по крайней мере, я очень надеюсь, что это так. А я не приехала. Я знаю, ты на меня рассчитывала.

Я сама все еще толком не поняла до конца, и это письмо – моя попытка все объяснить.

В то утро, когда я должна была сесть на «Кунард», клянусь, у меня и в мыслях не было развернуться и уйти. Я приехала в Саутгемптон пораньше и встала в очередь на причале. Я уже попрощалась с родными, и хотя мама с папой, сестры и братья не хотели меня отпускать, в мыслях я уже пересекала Атлантику.

Это было туманное утро. Сойдя с поезда, я могла поклясться, что уже чувствовала запах Северного моря. Кружили чайки, дул легкий бриз, и все это было так волнующе. Я стояла на причале, держа билет наготове, и очередь медленно продвигалась вперед. В то утро в порту собралась толпа протестующих, они стояли с пикетами и что-то кричали об отраве в воздухе. Из-за всего этого шума я даже не слышала собственных мыслей.

Я подошла к краю трапа и протянула билет проводнику. И вот тут меня обуял ужас. Я вдруг поняла, что не могу подняться по трапу. Не смогу сесть на корабль.

У меня затряслись руки, мир покачнулся, и проводник подхватил меня под руку, то есть, наверное, ему показалось, что я сейчас упаду. Я смогла заставить себя сделать шаг, но лишь для того, чтобы уйти прочь, вон из толпы и подальше от корабля. Я бросилась к стоянке такси, и клянусь, я не могла дышать. Даже развязала пояс на платье, но это не помогло.

Говоря проще, мне стало страшно. Страшно, что мы утонем, как «Лузитания», страшно приехать в Америку и не найти там того, ради чего я приехала… Я даже не знаю, ради чего именно. Это ужасная и унизительная правда. И мне жаль, что я не нашла в себе силы написать тебе сразу, а только послала короткую телеграмму. Я не знала, что говорить. Я не хотела писать до тех пор, пока не смогу сказать что-то внятное, и я по-прежнему не уверена, что смогу.

Я знаю, ты во мне разочарована. Но поверь мне, я сама разочарована в себе гораздо сильнее. Я так злилась на Джеймса, что он испугался идти на войну и заглянуть в лицо смерти, а сама не смогла сесть на корабль.

Я ужасно устала, Бет. Сейчас я пойду спать и продолжу письмо уже утром.

Раннее утро, 1 мая 1920 года