Мэри Стюарт - Лунные пряхи. Гончие псы Гавриила (сборник)

– Главный вход. Дамасский стиль. Неземной вид, правда? Милости прошу.

С первого взгляда трудно было предположить, что этот внутренний дворик куда-то ведет. В грязном закутке, огороженном со всех сторон высокими глухими стенами, было тесно и душно, воняло курами и тухлой мочой. Но в дальнем углу обнаружился сводчатый проем, наглухо перекрытый тяжелой дверью, чьи покоробленные дощатые створки, украшенные массивной ручкой и петлями кованого железа, таили в себе едва уловимый аромат старины. Чарльз раскрыл дверь – за ней обнаружился черный коридор, в дальнем конце которого виднелась арка солнечного света. Мы вошли.

Свет лился из второго внутреннего дворика, на сей раз продолговатого, размерами примерно с теннисный корт. С трех сторон остроконечные мавританские арки образовывали тенистую аркаду, а с четвертой возвышалась приподнятая над землей платформа, с трех сторон отгороженная от двора такими же остроконечными арками, что делало ее похожей на театральную сцену или небольшую внутреннюю комнату. Вдоль дальней и боковых сторон возвышения тянулась широкая скамья, и я тотчас же поняла, что это так называемый диван – место, где мужчины на Востоке встречаются и ведут беседы. Даже в современных восточных домах гостиные по традиции нередко обставляют именно так – выстраивая кресла и кушетки вдоль стен с трех сторон комнаты. Перед кушетками стояли невысокие столы. Посредине двора журчал фонтан; дно его было вымощено бело-синими изразцами, миниатюрная колоннада на парапете сверкала позолотой и сине-зеленой мозаикой. Где-то ворковала невидимая горлица, в кадках росли апельсиновые деревья, среди прозрачных струй блеснул золотом плавник экзотической рыбы. Во дворе царила прохлада, благоухало апельсиновыми цветами.

– Заходи в диван, – пригласил Чарльз. – Здесь довольно уютно, правда? Я всегда считал, что архитектура арабских домов на редкость гармонична и радует глаз – сплошная поэзия, страсть и романтика, но при этом море элегантности. Если на то пошло, такова и их литература. Приглядись к мебели; моя комната обставлена тем, что забраковал для своей спальни Синяя Борода.

– Я понимаю, о чем ты говоришь, видела нечто подобное во дворце Азема – там очень уютные комнатки. Мебель инкрустирована перламутром, точно оспинками, или же сделана в викторианском стиле – из бамбука, словно покореженного артритом. Но ковры, Чарльз! Только взгляни на эти… или вон тот, синий, на кушетке… неужели мне и впрямь дозволяется сесть на них?

– Смелей. Если не ошибаюсь, Бен скоро придет, а до тех пор, как он не устает повторять, его дом – мой дом, поэтому чего желаете, мэм? Чаю?

– Предпочла бы кофе. И что ты сделаешь, хлопнешь в ладоши и позовешь евнухов?

– Примерно так.

На устрашающего вида инкрустированном столике передо мною лежал бронзовый колокольчик. Чарльз взял его и позвонил. Подождал, затем спустился по лесенке к фонтану и принялся беспокойно – покоя он не знал никогда – расхаживать по двору перед диваном. Я присела на прелестный синий ковер, откинулась на подушки и принялась разглядывать кузена.

Нет, он не изменился. Наши родственники всегда считали, что мы с Чарльзом очень похожи; когда мы были совсем маленькие, многие даже принимали нас за близнецов. Это всегда бесило Чарльза, который с малых лет отличался вызывающей мужественностью, но мне, всегда боготворившей умного кузена с такой искренней страстью, на какую способны только маленькие девочки, крайне льстило. Со временем сходство между нами, разумеется, стерлось. Кое в чем мы, правда, остались похожи – темные волосы, высокие славянские скулы, нос с чуть заметной горбинкой, серые глаза, худощавое телосложение. Теперь он вымахал на несколько дюймов выше меня, раздался в плечах, вызывающая мужественность ершистого подростка сменилась тщательно рассчитанной небрежной элегантностью, которая ему даже шла и, как ни странно, не убавляла мужественности. За время странствий по Северной Африке его кожа приобрела изысканного оттенка загар, отчего его глаза казались чуть светлее моих, хотя, может быть, такое впечатление складывалось из-за контраста с черными ресницами, которые были (как несправедлива природа!) длиннее и гуще моих. Что ни говори, глаза Чарльза, темно-серые, густо опушенные ресницами, были очень красивы.

И все-таки, подумала я, сходство между нами, отчасти случайное, до сих пор, наверное, бросается в глаза: тот же поворот головы, тембр голоса, манера двигаться. Самой же неоспоримой общей чертой была «испорченность», которую мы не преминули в первую же минуту заметить друг в друге: виртуозная дерзость, переходящая в язвительность, высокомерие, порожденное не гордостью за какие-то заслуги, а тем, что мы с юных лет привыкли обладать слишком многим; упорное нелепое отрицание всяких человеческих уз, включая те, что связывали нашу семью, – мы называли это независимостью, на самом же деле просто до смерти боялись собственнических инстинктов; и еще некое качество, которое мы называли чувствительностью, – это означало всего лишь то, что наша шкура слишком тонка, чтобы нам было в ней удобно.

Здесь следует пояснить, что мы с Чарльзом всегда были ближе друг к другу, чем просто кузены. Наши отцы, Чарльз и Кристофер Мэнсел, абсолютно идентичные близнецы, до самой свадьбы оставались неразделимы и неразличимы. Даже женились они в один и тот же день – на девушках, не имевших между собой никакого родства, но тем не менее (и это было заметно по сей день) относившихся к одному и тому же физическому типу. К счастью, обе миссис Мэнсел отлично поладили – «к счастью» потому, что Чарльз и Кристофер были деловыми партнерами, и когда старший из близнецов унаследовал отцовский дом в Кенте, младший, Кристофер, построил для себя в миле от усадьбы точно такой же. Вот так и вышло, что сын Чарльза и дочь Кристофера росли вместе и расстались лишь четыре года назад, когда Кристофер перевез свою семью – маму и меня – в Лос-Анджелес. Из этого земного рая мы изредка сбегали, чтобы пожить в гостях у родителей Чарльза, сдав на время свой собственный дом. Но мои визиты никогда не совпадали с наездами моего кузена в родной дом. В перерывах между занятиями в Оксфорде он путешествовал за границей, желая, по его собственному выражению, «посмотреть мир» и утоляя склонность к изучению языков, унаследованную им от разных предков. Эту склонность юный Чарльз намеревался обратить себе на пользу, войдя в правление одного из семейных банков на континенте. Я даже в мечтах не залетала так высоко. Из Лос-Анджелеса я не привезла ничего, кроме американской страсти к нарядам, акцента, от которого поспешила избавиться, да весьма полезного опыта существования в безумном мире американского коммерческого телевидения, где я три года набиралась ума-разума в качестве ассистента продюсера в небольшой компании под гордым названием «Саншайн Телевижн Инкорпорейтед», оставаясь в блаженном неведении того, что эта компания, подобно всем остальным, обычно именуется всего лишь инициалами – «С. Т. Инк.».