Сара Пэйнтер - Весь этот свет

– Шок – первая реакция организма, – объяснила сестра, кладя бутылки по бокам тела девушки. – Мы должны поднять температуру тела – только не надо говорить, что… – она подняла руку вверх, – и моргать так иронично. И слышать ничего не желаю.

Пока они работали, морфий, судя по всему, возымел эффект, и, когда уцелевший глаз девушки закрылся, а грудь стала мерно подниматься и опускаться, они перешли к следующей пострадавшей. Лишь тогда Грейс позволила ужасу взять над собой верх. Эта девушка была живым трупом. Было ясно – если она не погибнет от болевого шока, погибнет от заражения. Слишком сильные ожоги. Никакой надежды, что она выживет.

Грейс работала несколько часов, помогала разным пострадавшим в разных частях палаты. Она приносила, подавала, промывала, перевязывала. И все это время у нее перед глазами стоял образ той девушки. Когда смена наконец закончилась и сестра Беннетт, приподняв подбородок, сказала с неохотой, как всегда: думаю, тебе лучше идти отдыхать, – Грейс не поплелась, спотыкаясь, в свою комнату, к жесткой узкой кровати, которая казалась ей райским ложем. Не стала дожидаться Эви, полагая, что соседка где-нибудь в другой палате; к тому же за прошедшие шесть часов беспокойство Грейс по этому поводу прошло без следа. Она была слишком усталой и грустной, чтобы думать о плохом настроении Эви.

Грейс хотела выйти на свежий, прохладный ночной воздух и по двору побрести в дом медсестер, но ноги сами понесли ее в противоположном направлении, на другой конец палаты. Она слишком устала, чтобы говорить с другими пациентами, и направилась прямо к постели обгоревшей девушки.

По крайней мере, она спала. Врач осмотрел ее и назначил хорошую дозу морфина. Грейс стояла у кровати и смотрела, как поднимается и опускается тонкое одеяло на груди пациентки. Простыня сбилась у ног. Накрыла их, как палатка. Мать всегда смазывала ожоги. Грейс никогда не спрашивала почему. Интересно, посмеет ли она, когда приедет домой, сделать матери замечание? Мысль о доме поразила ее. Грейс уже три месяца не видела родителей. Не знала, как они ее примут. У ее наказания не было четких сроков и правил. Уходя, она ненадолго представила, как вернется домой в накрахмаленной униформе – синяя пелерина спускается на плечи, на голове шапочка. Они раскинут объятия навстречу этому прекрасному, юному видению, и все про все забудут. Во всяком случае, родители про все забудут.

Девушке не смазали ожоги жиром, ей ввели наркотик, чтобы унять боль, и уложили в стерильно чистую постель, но больше ничем не могли ей помочь. Все было делом времени, как сказала бы сестра Беннетт.

– Наше дело – заботиться о них. Кто-то выживет, кто-то нет, а наше дело – заботиться.

Грейс почувствовала, как на глаза навернулись слезы, и тяжело вздохнула. Нельзя плакать здесь, в палате. Внезапно она услышала шаги за спиной – сзади кто-то подошел, и, прежде чем она успела придумать причину, почему стоит у кровати пациентки, ее ощутимо пихнули под ребро. Это оказалась Эви.

– Выше нос, старая кляча, – сказала она. – Завтра пойдем в нашу кафешку за пирожными. Представь себе – ты, я и тарелка булочек размером с Королевский павильон.

Понемногу слезы отступили. Кафе «Черный дрозд» было очаровательно, а при мысли о пирожных с кремом рот наполнился слюной. Она пихнула Эви в ответ, и девушки, взявшись под руку, пошли в свою комнату.

Был третий день в новой палате. Я требовала у трех (несуществующих) чижиков, сидевших на изголовье моей кровати, убираться отсюда немедленно, когда пожаловал с визитом доктор Адамс. Должно быть, я в самом деле выглядела куда лучше, потому что он улыбнулся мне с очень довольным видом. Его голубые глаза ярко блестели, он улыбался во весь рот. Мне всегда нравились такие обаятельные мужчины, веселые, жизнерадостные. Противоположности притягиваются, и все такое. Он притащил с собой мою медкарту и плюхнулся на стул у кровати в самой неофициальной манере.

– Мне кажется, вам гораздо лучше.

Смутившись неожиданным приливом гормонов, я, сама того не желая, ответила холоднее, чем обычно:

– Мне будет гораздо лучше, если вы отпустите меня домой.

Он только улыбнулся на одну сторону так очаровательно, что я снова ощутила неясное чувство в животе. Думаю, оно возникло у меня ввиду сенсорной депривации. Меня окружали старики и тяжелобольные, ну, еще медсестры, упакованные в синий полиэстер. Это объясняло мою реакцию на ближайшего привлекательного мужчину в зоне досягаемости. Я просто стала жертвой обстоятельств.

– Серьезно, – сказала я. – Мне тут плохо.

– Думаю, травму головы так быстро не вылечишь. – Он приподнял большой и указательный пальцы, и я изо всех сил постаралась не замечать, какие у него красивые руки. Изящные ладони, узловатые суставы. Так недолго начать воображать, как эти руки ощущались бы на моей коже.

– Слишком уж вы саркастичны для врача, – заявила я, отгоняя неуместные мысли. – Разве вы не должны быть мягким и говорить банальностями?

– А я уже не ваш врач, – ответил он на это. – Вы теперь под наблюдением, – он посмотрел в карту, – Манжури Канте. Я не знаком с доктором Канте, но слышал о ней много хорошего. Вы в надежных руках.

– А вы тогда что тут делаете?

– Смотрю, какое чудо совершил.

– Чудесное, – сказала я, вытянула руки, помахала ими, желая продемонстрировать свои превосходные двигательные навыки, и сшибла стакан оранжада. Жидкость разлились по всему столу, постель спас только выступающий край кровати. Удивительно, сколько жидкости вмещает стакан – стоит только ее разлить.

Доктор Адамс убежал и вернулся с рулоном голубых бумажных полотенец, которыми вытирают разного рода лужи.

Ненавижу, когда женщины постоянно извиняются, но на этот раз мне пришлось сделать над собой усилие, чтоб не сказать «простите». В конце концов, это мой стол. Мой мерзкий оранжад. Моя кровать.

– Принести вам еще напитка?

– Нет, – сказала я, – спасибо.

– Так чем вы занимались до того, как сюда попасть?

Светская беседа. Интересно. Мог бы посмотреть на историю болезни, чтобы узнать, где я работала. Может быть, даже вместе с ним – хотя, наверное, я запомнила бы его лицо.

– Я иностранный шпион.

Он улыбнулся.

– Вы не любите разговоров.

– Предпочитаю рассказывать истории, – сказала я. – Это интереснее.

Его улыбка стала шире, и внезапно мне стало тоскливо оттого, какой простой показалась игра. Отпустить сухую шутку-другую, не улыбаться слишком много. Держаться чуть на расстоянии, даже лежа на больничной койке; мужчина повернет голову и принюхается. Я устала от всего этого. И только что вспомнила, что у меня есть молодой человек. Партнер. Сожитель. Марк. Я повторила про себя его имя, просто чтобы напомнить себе. Закрепить в мозгу. Игра на расстоянии тем хороша, что особенно легко саботировать. Можно закончить в любой момент. И я закончила.