Макс Коллинз - Агата и тьма

И все-таки каким-то образом — если не по природной склонности, то за счет затраченных времени и усилий — она стала писателем, и литературный труд ее никогда не отпускал. Даже сейчас, сидя в непринужденной обстановке ресторанчика на Лаун-роуд — утром в четверг, респектабельно выглядящая матрона (уже матрона! какой ужас!) в практичном коричневом костюме и кремовой шелковой блузке — она набрасывала в небольшом блокноте сюжет и особенности персонажей следующего романа о Пуаро.

…Блокноте, довольно похожем на те, в которых сэр Бернард Спилсбери фиксировал данные реальных преступлений.

И это заставило ее ужаснуться собственной бесчувственности. Как и Макс, сэр Бернард занимался важным делом. Его блокнотные записи относились к реальным тайнам, а не к вымыслам. Какую пользу в этом раздираемом войной мире могут принести ее труды?

Единственный ответ, приходивший ей в голову, был, вероятно, эгоистичным самооправданием: вспомнив курсанта-летчика, с которым накануне познакомилась, Агата поняла, что ее глупенькие романы приносят этому будущему герою утешение, ненадолго отвлекая его от проблем реального — и очень неприятного — мира.

Она не знала, можно ли удовлетвориться таким оправданием.

Попивая кофе (предпочтение этого напитка чаю рассматривалось почему-то как непатриотичное), Агата внезапно вспомнила сон, который видела этой ночью. Обычно сны забывались в считаные секунды по пробуждении, но порой могли помниться так ярко, что она заносила их в один из своих блокнотов… никогда не знаешь, какая именно мысль окажется полезной в писательском деле.

Причина, по которой этот сон вернулся к ней настолько цельным, была достаточно проста: это был повторяющийся сон — сон, который она видела (с различными вариациями) много-много раз…

Кошмар пришел из детства, в нем фигурировал персонаж, которому она дала прозвище «Стрелок» [5] Этот кошмар фигурирует в недетективном романе Кристи «Неоконченный портрет» (1934), написанном под псевдонимом Мэри Уэстмакотт. : красивый солдат-француз в пудреном парике и треуголке, с мушкетом. Глаза его были завораживающе, пронзительно голубыми. Герой ее ночных фантазий не совершал ничего угрожающего, тем более не стрелял в нее, но само его присутствие и в особенности неуместность оного пугали.

Потенциально опасный персонаж из сна впервые появился на детском празднике: он вошел и попросил, чтобы его приняли в игру. В более поздних вариантах он обнаруживался сидящим за чаем среди благодушных друзей и родственников Агаты — порой в мгновение ока ее мать, сестра или подруга замещались голубоглазым Стрелком. Иногда она шла по берегу с кем-то из друзей — и тут, внезапно, вместо них оказывался он со своим мушкетом.

Агата была убеждена в том, что в сне нет примитивно-фрейдистского аспекта: она была совсем маленькой, когда Стрелок появился впервые, да и в психологии она разбиралась достаточно хорошо, чтобы знать, что персонаж должен был бы стрелять или хотя бы угрожать, чтобы можно было найти в этом сексуальную подоплеку.

Однако сам Фрейд ведь сказал, что иногда банан — это просто банан, — верно?

И она не могла припомнить, что в детстве читала (или слушала) какую-то книгу, где было столь яркое описание солдата, заронившее в ней это зерно страха.

Самые неприятные сны приходили во время ее брака с Арчи. Даже до того, как их отношения стали портиться, ей снился голубоглазый Арчи в мундире Великой войны, преображающийся в голубоглазого Стрелка. Жуть до чего было мало разницы между этим фантазмом и реальным Арчи, и сколь же малым выходило необходимое превращение.

Странно, ведь верно? Уже в детстве она инстинктивно понимала, что люди не всегда такие, какими кажутся, даже друг или родственник могут стать кем-то… чем-то зловещим. Возможно, именно поэтому ее тянуло писать книги, в которых насилие и угроза прячутся под будничной повседневной жизнью.

— Мне крайне неприятно прерывать размышления, — произнес знакомый голос.

Она подняла глаза. Стивен Глэнвилл, с типично дьявольской ухмылкой на красивом лице с ямочкой на подбородке. Щеголеватый, в академичном светло-сером твидовом костюме с темным галстуком-бабочкой, Стивен держал под мышкой сложенные газеты и опирался на спинку стула, стоящего напротив.

— Присоединяйтесь, пожалуйста, Стивен.

Он присел.

— Вы казались совершенно ушедшей в себя. Надеюсь, вы задумались над хитросплетениями сюжета нашего египетского детектива.

Археологи по природе своей были людьми настойчивыми.

— Правду говоря, я возилась с новой идеей для Пуаро.

— А мне казалось, вы терпеть не можете этого маленького ублюдка… прошу простить мне мой французский.

— Стивен, пожалуйста. Что бы я ни думала про это чудовище, он популярен у читателей, а их мнение важнее моего… А разве вы не должны быть в Уайт-холле?

Он посмотрел на часы:

— Должен быть через полчаса. Зашел выпить чашечку и поздороваться.

Официантка принесла чай, и он добавил:

— Я рад, что вас застал.

— Приятно, когда тебя ценят… А почему?

— Значит, вы еще не видели прессу?

Он развернул газеты, и верхней оказалась отвратительная бульварная газетенка. Заголовок вверху страницы вопрошал: «В ЛОНДОНЕ НОВЫЙ ПОТРОШИТЕЛЬ?»

— Я не читаю «Новости со всего мира», — заявила Агата с чопорным возмущением.

— Видимо, кто-то из Ярда получает от них деньги. Даже несколько «кто-то», судя по различным историям.

Остальные газеты тоже ухватились за убийства Мэйпл Черч и Эвелин Гамильтон (продемонстрировал ей Стивен), хоть и не так жадно, как первый таблоид.

— Типичная безответственность, — сказала Агата. — Две убитые женщины — еще не «новый Потрошитель».

— Да, но некий «заслуживающий доверия источник» поделился опасениями инспектора Гриноу и вашего друга сэра Бернарда относительно того, что убийства могут свидетельствовать о том, что среди нас действует «Ночной Потрошитель». Помогает продавать газету.

— И создавать панику. Позор!

— Я знаю ваше отношение к газетам, Агата…

Ей хотелось надеяться, что у Стивена хватит ума не вторгаться на запретную территорию. Даже спустя столько лет дискомфорт и замешательство из-за некоей газетной кампании явственно сопутствовали ей. Когда она сбежала от своих проблем с Арчи и его изменами, найдя убежище в санатории, пресса превратила это «исчезновение» в одну из главных новостей, а затем, когда она появилась, обвинила в том, что это рекламный трюк.

С той поры она питала отвращение к прессе и антипатию к журналистам с их неуместным и безвкусным вниманием. Она на собственном опыте узнала, что чувствует лисица — загнанная, в разрытой норе, с гончими, щелкающими за спиной зубами.